В рецензии же на «Мы» в еженедельнике Tribune (1946) он не только рекомендует книгу читателям, но пишет, что она воистину «представляет собой любопытный литературный феномен нашего книгосжигательского века». «Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. Он писал еще при жизни Ленина и не мог иметь в виду сталинскую диктатуру, а условия в России в 1923 году были явно не такие, чтобы кто-то взбунтовался, считая, что жизнь становится слишком спокойной и благоустроенной. Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация…»
Три темы, поднятые Замятиным в романе, жгуче интересовали Оруэлла в те дни. Свобода человека в будущем обществе (ее не будет, как он и предполагал), любовь мужчины и женщины, которую властители будут выкорчевывать всеми доступными средствами, и, представьте, – повторяемость из века в век революций и ради подлинной свободы людей, и ради вечно ускользавшей в «государствах» справедливости. Всё затронет Оруэлл в романе «1984».
Насчет революций и неизбежности их повторений в будущем он даже привел в рецензии разговор двух главных героев «Мы» Замятина: влюбленного математика под номером Д-503 и его тайной возлюбленной – I-330. Одной этой сцены в романе Замятина было, по Оруэллу, достаточно для советских цензоров, чтобы «схватиться за карандаш»:
«– Неужели тебе не ясно, – спрашивает Д-503 у своей романной подруги, – что то, что вы затеваете, – это революция?
– Да, революция! Почему же это нелепо?
– Нелепо, потому что революции не может быть. Потому что наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому…
– Милый мой, ты математик… Так вот: назови мне последнее число…
– …Какое последнее?.. Это же нелепо…
– А какую же ты хочешь последнюю революцию?.. Революции бесконечны…»
Вот что заинтересовало у еретика Замятина еретика Оруэлла. Ведь подспудной мыслью «Скотного двора» было желание автора «очистить социализм» как понятие, как социальную систему, как следующую ступень в развитии общества от всех извращений. Он за год до публикации «Скотного двора», в сентябре 1944-го, объясняясь в своих намерениях, написал одному из корреспондентов: «Я думаю, что если бы СССР был побежден какой-нибудь зарубежной державой, рабочий класс повсюду был бы просто в отчаянии… а обыкновенные глупые капиталисты… были бы довольны. Я не хотел бы, чтобы СССР был уничтожен, и думаю, что в случае необходимости его следует защищать. Но я хотел бы, чтобы люди освободились от иллюзий по этому поводу и поняли, что они должны строить свое собственное социалистическое движение без российского вмешательства, и я хотел бы, чтобы существующий демократический социализм на Западе оказал плодотворное влиянине на Россию». Всё понимал про сталинский «социализм», весь трагизм народа, своими руками выбравшего «властителей», сопротивляться которым впоследствии оказался бессилен, всё увидел сквозь «смеховую стихию» своей сказки – и всё-таки мечтал, лелеял в душе свою «сказку» о «справедливом», истинно «демократическом социализме».
Глубже поймет проблему через пять лет, когда закончит роман «1984». И если в «Скотном дворе» его «верховные хряки» возглавляют и совершают «революцию» с тем, чтобы в конце концов и самим переродиться и извратить «прекрасную идею», то в романе напишет слова пострашнее: поймет, что «власть – не средство, она – цель»! «Диктатуру учреждают, – напишет, – не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий, – задохнется от откровений, – репрессии. Цель пытки – пытка. Цель власти – власть…»
Признаюсь, поначалу эта максима «Цель власти – власть» кажется красивой хлесткостью. Ведь любой диктатор, что ни говори, но, распоряжаясь властью, преследует те или иные цели. Добрые или злые – это отдельный вопрос, но ведь парадигма восхождения того же Сталина свидетельствовала о его волевом стремлении не себя обогатить и ублажить – для людей работать. Как в давнем стихотворении Михалкова: «Только Сталину не спится, / Сталин думает о нас…» Иначе ведь не было бы реальной поддержки Сталина разными слоями населения, от академиков до дворников, всего того энтузиазма, самоотречения, подвигов народных, наконец, которые были же в жизни наших отцов и дедов. Иначе не докатились бы осколки поклонения вождю до нашего дня. Всё так! Но всё это справедливо, пока мы рассматриваем и Сталина, и любого тирана в границах их отдельных государств, в рамках тех обществ, которые они создали или создают. Всё поменяется, если взглянуть на них с точки зрения их притязаний на мировое господство. Тогда и социализм, тот или иной, и нацизм, и католицизм в прошлом, и даже, если хотите, специфически понятый нынешний тоталитарный «демократизм» отдельно взятой страны становятся своеобразным трамплином, стартовой площадкой для воплощения абсолютной власти сумасшедших тиранов. Вот тогда максима Оруэлла «Цель власти – власть» уже не кажется преувеличением. В 2013 году я прочел воспоминания Сосо Иремашвили, друга еще по школе и семинарии другого Сосо – Сталина. Долгие годы эти «мемуары» хранились в архиве Секретного отдела ЦК ВКП(б). Так вот, Иремашвили, рассказав о целеустремленности Сталина, его жестокости, желании всегда и во всем главенствовать, заключает: «Под его лицемерным социализмом скрывалось его личное, скрупулезное стремление к власти, что и сделало его врагом борцов за истинную демократию. В демократии он не видел возможности осуществить свои желания. Он перечеркнул ее… Национальное освобождение отечества его больше не интересовало. Его жажда власти не хотела знать границ. Россия и весь мир должны были быть предоставлены ему…» Разве не так рассматривали Россию – как стартовую площадку для мирового господства (черт с ней, с самой Россией!) – и Ленин, и Троцкий, и все наиболее умные вожди большевистского переворота? Разве не это было целью Мао Цзэдуна, Гитлера и всех тех, что присваивают себе «право» руководить миром? Оруэлл, когда-то сказавший о Свифте, что тот открыл в жизни некую тайну и сам же испугался ее, теперь тоже ужаснулся открытой им тайны о жажде власти как о «самом сильном человеческом мотиве, перекрывающем корысть, и жажду наслаждений, и стремление к истине, и человеческое общение». И вот когда он понял глубинную, скрытую природу тоталитаризма…
Пока же, отправишись в 1945-м – по командировке Астора от газеты Observer – в побеждающую агонизирующий фашизм Европу, придет к выводу о невозможности народа, породившего тирана, сопротивляться ему же. «Массы, – напишет потом, – никогда не восстают сами по себе, не восстают только потому, что они угнетены». И подчеркнет: «они», массы, «даже не осознают, что угнетены, пока им не дали возможности сравнить». Это тоже станет одним из будущих выводов задуманного им романа. А поймет это во Франции и Германии в 1945-м, глядя и на побежденный народ Германии, и на главных победителей в войне – многострадальных русских. Ведь если немцы реально увидели весь ужас своего угнетения фашизмом лишь после отрезвляющей победы над ними, то ведь и русские, советские солдаты – мальчишки, выросшие при социализме, – пройдясь победителями по Европе и сравнив свою жизнь и жизнь европейцев, осознали всю степень их довоенной угнетенности. Это, кстати, понял когда-то Николай I, объясняя восстание декабристов попыткой дворянства воплотить в России увиденное в Европе во время войны 1812 года. И это понял Сталин, усиливший репрессии после Отечественной войны против своих наглотавшихся «вольнодумных сравнений» солдат, офицеров и даже иных маршалов. Где, казалось бы, Николай I – и где Сталин, жизнь положивший на борьбу с «проклятым царизмом»?.. Но если после расправы с декабристами с площадей российской столицы исчезли люди с «прыгающей походкой» и упрямыми подбородками, задранными в будущее, то ведь и после сталинских послевоенных постановлений исчезли и смелые литераторы, и затянутые в стоячие воротники мундиров гордые подбородки победителей в войне…
