Последний вопрос, заданный в стиле эпохи – «красные» и «белые», – меня просто привел в ступор. Люди, издавшие его сказку, были, как мы знаем, даже белей «белых». Но Оруэлл – так следует из текста – не считал их «добросовестными». Что же это такое? – изумятся, возможно, наши «ненавистники» писателя. Значит, «добросовестными» он считал как раз «красных»?..
Я думаю, всё проще. К тому времени, рискну предположить, Оруэлл уже убедился, как препарируют и как толкуют его текст на Западе. Он не отрицал, что его сочинение является критикой революции 1917 года, но подчеркивал: общей мишенью его сатиры были вообще-то все «насильственные заговорщические революции, возглавляемые жаждущими власти людьми». Теперь же в большом предисловии к первому изданию «Скотного двора» в Англии, красноречиво названного им «Свобода печати», которое опубликуют только через много лет после его смерти (раньше было опять же «невыгодно»!), Оруэлл писал уже однозначно: «Цензуру, которой английская интеллигенция подвергает себя добровольно, следует отличать от цензуры, которая порой навязывается влиятельными кругами… С 1941 года… антисоветские книги выпускались в огромных количествах, но практически все они были написаны с консервативных позиций, явно бесчестны, полны устаревших сведений и вызваны к жизни низменными побуждениями. С другой стороны шел столь же мощный и почти столь же бесчестный поток просоветской пропаганды, а любого, кто пытался зрело обсудить вопросы чрезвычайной важности, подвергали бойкоту…» Это было написано в 1945-м. А в 1946-м он написал еще одно предисловие. Тогда с ним связался один человек и попросил разрешения на безгонорарный перевод «Двора» на… украинский. Звали его Игорь Шевченко, хотя перевод свой под названием «Колгосп Тварин» он издал под псевдонимом Иван Чернятинский. Переводчику было двадцать пять лет, он был из украинских эмигрантов, живших в Польше; его семья сражалась с большевиками в Гражданской войне, сам он успел поучиться в Праге и Варшаве, а когда в Польшу вошли советские войска, вместе с родителями эмигрировал в США. Кстати, умер совсем недавно, в декабре 2009 года, став крупнейшим специалистом по истории и культуре Византии, председателем Международной ассоциации византинистов, профессором Гарварда. Вот ему Оруэлл не только финансово помог в издании своей книги, но и написал предисловие. Весь текст я приводить не буду: Оруэлл рассказывает в нем и о своей юности, и об Испании, и о годах работы над «сказкой» (предисловие полностью опубликовано у нас в журнале «Новое время» в 1991 году). Но вот несколько важных абзацев Оруэлла: «Я никогда не был в России, – пишет он, – и мои знания об этой стране базируются исключительно на чтении книг и газет… Я не желал бы вмешиваться в советские внутренние дела… Я не хотел бы обличать Сталина и его соратников за их варварские и антидемократические методы. Вполне возможно, что, преисполненные лучших намерений, они не могли действовать по-иному, исходя из обстоятельств. Но, с другой стороны, для меня было крайне важно, чтобы люди в Западной Европе могли представить себе советский режим таким, каковым он в действительности является. Начиная с 1930 года у меня было уже слишком мало аргументов в пользу того, что Советский Союз развивается в направлении подлинного социализма. Напротив, я был ошеломлен отчетливыми свидетельствами того, что страна превращается в иерархическое общество, хозяева которого не в большей мере склонны расстаться со своей властью, нежели любые другие представители правящей верхушки…» Но при этом, продолжает Оруэлл, «надо согласиться, что и Англия не является стопроцентно демократической страной. Это государство, сохранившее классовые привилегии (даже теперь, после войны, не способствовавшие тенденциям к равенству), а также немалые различия в имущественном отношении». Более того, человек с улицы просто переносит на «чисто английские понятия» всё, что он читает об СССР. А это «приносит значительный ущерб социалистическому движению в Англии… Ничто, по моему мнению, так не способствовало извращению идеи социализма, как убеждение в том, что Россия – социалистическая страна, а каждое деяние ее лидеров может быть оправдано и, даже более того, достойно подражания…».
Оруэлл пишет также, что у него не было намерения подгадать написание сказки к 1943 году, к решительным победам Красной армии, – просто его постоянно отвлекала журнальная работа. А в конце подчеркивает: «Иные читатели закрывают книгу, находясь под впечатлением, что ее финал – это полное умиротворение между людьми и животными. Это, однако, не входило в мои намерения; напротив, я собирался завершить повесть на громкой ноте диссонанса, поскольку я писал сразу же после окончания Тегеранской конференции, которая, как многие полагали, обусловила наилучшие отношения между Советским Союзом и Западом. Лично я не верил, что подобные добрые отношения продлятся долго; последующие события доказали, что я не был так уж неправ». И в широком смысле правота Оруэлла (разочарование его в британских левых, чьи потуги после войны он грубо назовет «онанистическими») и понимание, что отношения Запада и Востока после войны испортятся, подтвердились даже раньше, всё в том же 1946-м. Подтвердились речью Черчилля в Фултоне и всем, что последовало за ней.
Да, 4 марта 1946 года, когда Оруэлл вновь собирался отправиться на Юру, в далеком Вашингтоне Черчилль, уже не премьер-министр, а «частное лицо», вместе с новым президентом США Гарри Трумэном тоже собирались в поездку. Визит, по замыслу Черчилля, должен был подтолкнуть американцев к более решительным шагам в отношении СССР. Черчилль ведь пошутит: «Американцы, – скажет, – всегда находят единственно верное решение… после того как перепробуют все остальные…»
«Спецпоезд», приготовленный для них, должен был доставить обоих за сотни километров от Вашингтона, в родной городок Трумэна – в Фултон. Именно там, в Фултоне, в Вестминстерском колледже Черчилль произнесет свою знаменитую речь о «железном занавесе». В поезде, как пишут, оба потягивали виски, играли в покер, острили. До нас дошла даже еще одна шутка Черчилля – о «двух валетах» в карточной игре. «Ну что же, Гарри, – улыбнулся Черчиль, вытягивая карту, – я рискну поставить шиллинг на пару валетов…» Соль шутки, вызвавшей хохоток президента США, заключалась в том, что слово «knave» переводилось и как валет, и… как мошенник. И хоть Трумэн относился к Черчиллю как к «величайшему оратору» в мире, а Черчилль гордился, что едет на встречу со студентами с самим президентом Америки, оба, видимо, чувствовали (по совести!), что некое «мошенничество» вот-вот совершится…
Строго говоря, оно уже совершилось: в Англии еще весной 1945-го, еще до капитуляции Германии, уже была подготовлена секретная операция под названием «Немыслимое» («Unthinkable»), назначенная на 1 июля 1945 года и предполагавшая боевые действия против СССР, а в США был разработан план «Тотальность» («Totality») – о предполагаемой атомной бомбардировке «предполагаемого противника» – опять же России. Мне, возможно, возразят: ну какое же это мошенничество? Страны-союзники всего лишь готовились защищать себя от сталинского монстра – от застывших в боевой готовности на Западе советских дивизий. Так вот, зная об истощенности войной Красной армии, Запад готовился задействовать против нас не только 47 английских и американских дивизий, но и 10–12 немецких, только что бывших общим врагом, 400 тысяч неразоруженных фашистов в Норвегии
[81]. Не до брезгливости было им, когда в мировом «покере» были такие ставки… «Быстрый военный успех, – говорилось в заключении плана “Немыслимое”, – может побудить русских хотя бы временно подчиниться нашей воле, но может и не побудить. Если они захотят тотальной войны, – ставил точку план, – они ее получат…»
