Ну не мошенничество ли? Про американский план я уже и не говорю. Они планировали 20 атомных ударов, когда в 1946-м у них имелось лишь девять бомб. То есть обманывали и англосаксов. И, разумеется, чудовищное мошенничество по одурачиванию мира должно было совершиться в Фултоне после того, как на кафедру Вестминстерского колледжа взгромоздится Черчилль для зачитывания своего доклада «Мускулы мира», своего, как считал, «шедевра». Так что шутка его в поезде и впрямь была удачна. Она, правда, не принимала во внимание третьего «мошенника» – Сталина, который, благодаря усилиям разведчиков, знаменитой «Кембриджской пятерке», был уже осведомлен и о «Немыслимом», и о «Тотальности»… И, что особо удивительно: в посмертных биографиях Черчилля, даже в лучшей, казалось бы, книге Франсуа Бедариды, вы не найдете о шулерских уловках Черчилля ни полслова, равно как не найдете в большинстве наших книг рассказа о «плане на салфетке» – о разделении Европы Сталиным и Черчиллем еще в 1944-м, еще до Ялтинской конференции.
Тогда, 19 октября 1944 года, Черчилль, недовольный беззубой позицией Рузвельта, сам навязался и сам приехал в Москву, чтобы переговорить с «дядей Джо» о будущем Европы. По иронии судьбы (а я так думаю, что и нарочно!) Черчилля и министра иностранных дел Англии Энтони Идена Сталин поселил в «гостевом особняке», в доме № 6 по Пречистенскому переулку – тогда Мёртвому переулку, где в августе 1939-го останавливался когда-то Риббентроп, подписавший пакт о ненападении Германии и СССР. Мы о новой двухсторонней встрече, о десятидневном визите Черчилля пишем с неохотой (ну приемы, ну спектакль для «дорогого гостя» в Большом), но не поминаем встречи «с глазу на глаз», когда Черчилль сунул хозяину Кремля клочок бумаги, на котором только что торопливо написал какие-то слова, цифры и проценты. Сам Черчилль позже назовет свою бумажку «гнусным документом». Но в плане «на салфетке» рукой британца было написано: «1) Румыния: 90% – Советскому Союзу, 2) Греция: 90% – Великобритании, 3) Югославия: 50% – 50%, 4) Венгрия: 50% – 50%, 5) Болгария: 90% – Советскому Союзу»… «Сталин, – пишет биограф Черчилля, – тотчас же схватил эту бумажку и синим карандашом написал на ней, что согласен. Таким образом, за несколько минут… оба с неподражаемым цинизмом решили участь половины Европы на целых полвека».
Ровно так, как пять лет назад Сталин поделил всё ту же многострадальную Восточную Европу с Гитлером. Тогда – явно поделил, правда, с секретными протоколами; ныне, до знаменитой Ялтинской конференции, – тайно. Довольный, как и Риббентроп когда-то, Черчилль напишет Сталину: «Эта памятная встреча в Москве показала, что нет вопросов, которые не могут быть улажены между нами в откровенной и задушевной беседе, когда мы встречаемся друг с другом…» Ну чем вам не заключительная сцена «Скотного двора», прозорливо увиденная Оруэллом за год до этой «сделки»?..
Теперь, в Фултоне, Черчилль готовил для своего московского визави уже сокрушительный подарок. Это был «звездный час» его – вчерашнего и завтрашнего премьер-министра Британии. Ирония судьбы была лишь в том, что мир, уставший от «горячей войны», почему-то радостно встретил объявление о войне новой, холодной. Но ведь и сумасшествие одураченных в войне идей масс началось не вчера…
…«Дела давно минувших дней» – скажут, возможно, мне. И я соглашусь с этим. Для Сталина Фултон стал удобным предлогом жестче «закрутить гайки» в СССР и приструнить много возомнивших о себе и фронтовиков, и интеллигентов. Для Черчилля, «выбитого из седла» прошедшими в Англии выборами, – реваншем, попыткой вновь занять главенствующее положение в англоязычном мире. Именно поэтому и британцы, и русские одинаково успешно превратят Оруэлла после слов о «железном занавесе» в ту самую «интеллектуальную баллистическую ракету холодной войны». Но что занятно. Оруэлл, если помните, в одном из писем той поры признался: «Я зашел слишком далеко…» Так вот, не поверите, но этими же словами британские парламентарии и политики, даже однопартийцы Черчилля, встретили его после Фултона. Вот слова из последней биографии Черчилля: «Не только лейбористы, но и некоторые консерваторы посчитали, что Уинстон зашел слишком, слишком далеко…» Даже американцы в большинстве своем были недовольны Фултоном: британец не просто «принуждал» их к альянсу с Англией, но «привязывал» к антисоветскому «крестовому походу», что, может быть, и отвечало «секретным планам» США, но не вязалось с публичными настроениями общества.
Оба, Оруэлл и Черчилль, действительно зашли «слишком далеко», но… в разных направлениях – и к разным целям. И если позиции Черчилля и Сталина отличались, можно сказать, лишь «стилистически» (один в своей речи как бы сказал: «Война – это мир», а второй, опровергая, как бы поддакнул: «Мир – это война»), то позиция Оруэлла, уже сформулировавшего этот будущий лозунг мира-войны, была и дальше, и в прямом смысле выше. Она была уже «над схваткой», взгляд его был глобален, был некой установкой на далекое будущее. Он вслед за своим тогдашним Мефистофелем – Бёрнхемом – всё сильнее склонялся к мысли, что «капитализм обречен, а социализм – греза…». В романе «1984», над которым работал, заглядывал даже дальше – куда как дальше и атомного плана американцев «Дропшот», и «плана Маршалла», и берлинского и кубинского кризисов, даже дальше развала СССР в 1991 году. Он заглядывал в мир, который смутно, но проступает только сейчас.
Впрочем, на вопрос, кто же «зашел дальше» – Черчилль или Оруэлл, – красноречивый ответ дал сам британский политик. Когда в 1949-м вышел роман «1984», Черчилль, пишут, признался, что прочел его дважды. И чуть ли не первым прислал Оруэллу поздравление с вышедшей книгой.
Глава 12.
«Пророк бедствий»
1.
Последние два года он жил на упрямстве, на натянутом нерве. Временем для него стали слова, а словами – время… Это трудно понять, но это так!..
Четыре тысячи слов, десять страниц в день – неподъемная норма для любого стóящего художника. Для здорового неподъемная, для такого как Джек Лондон, – тот больше тысячи слов писать и не пытался. А для больного? Для человека, кашляющего кровью и хватающегося за стены от слабости? Для старика в сорок пять лет, который, будучи уже не в силах спускаться даже в кухню Барнхилла, упорно продолжал выстукивать роман на машинке, не вставая с постели?.. Но именно так он и гнал рукопись вперед. Торопил, конечно, Варбург, издатель, подгоняло тающее здоровье, но спешить заставляло, кажется, и нечто большее – идея, желание успеть предупредить мир о кошмаре будущего.
«Написание книги всегда берет у меня адское время», – сообщит он еще в 1947-м Вудкоку. Призна́ется, что работа над последним романом «похожа на агонию». В биографической заметке «Почему я пишу», написанной тогда же, скажет: «Создание книги – это ужасная, душу изматывающая борьба, похожая на долгий припадок болезненного недуга. Никто не взялся бы за такое дело, если бы его не побуждал какой-то демон, которого нельзя ни понять, ни оказать ему сопротивление… В то же время ты не можешь написать ничего интересного, если не пытаешься… избавиться от самого себя».
«Избавиться от себя…» Это можно толковать по-разному. Но Оруэлл и впрямь задумал «избавиться от себя», поставить на карту саму жизнь, когда, вопреки опасениям друзей, как раз в 1947-м решил зимовать на острове. Не на Юре даже – на юру! И успел бы с книгой и раньше, если б не та «блядски холодная» вода залива Корриврекан.
