Прямее высказался в New York Review of Books уже сам Оруэлл. «Мой роман, – написал, – не является нападками на социализм или лейбористскую партию Великобритании (которой я являюсь сторонником), но нечто подобное может произойти. К этому ведет централизованная экономика, и она несет ответственность за то, что это частично было реализовано в коммунизме и фашизме… То, что действие происходит в Англии, лишь подчеркивает, что англоговорящая раса не лучше любой другой и что тоталитаризм, если против него не воевать, может победить в любом месте…»
Высказался без обиняков, но кому хотелось услышать одинокий голос его в разгоравшейся холодной войне идей? Он, худющий, бледный до синевы, вечно пытавшийся согреться под каким-то новомодным электрическим одеялом, почти равнодушный к земной славе и уж тем более к деньгам, был, мне кажется, счастлив другим – тем, что успел послать миру личный месседж, напомнивший, что нет и не может быть ничего более дорогого, чем свобода человека. Это было поважнее известности и свалившихся на него денег. Он был теперь очень знаменит и довольно богат. В последний месяц жизни состояние его оценивалось примерно в 12 тысяч фунтов, когда средняя месячная зарплата в Англии в тот год была около 40 фунтов. Но «известному и богатому» было больно даже шевелиться, он задыхался от кашля, уставал от медицинских процедур и сочувственных взглядов, а встать с постели и облачиться в костюм ему позволили лишь раз, когда в 65-й палате состоялось его бракосочетание.
Свадьба его пахла смертью, но он, столь чуткий к запахам, даже не ощутил этого. Про «запах смерти» напишет позже Маггеридж. Просто однажды, когда они заговорили в палате «о подвигах Оруэлла в ополчении, о событиях в Испании и о перспективах его», Маггеридж вдруг явственно уловил, что «в самом воздухе палаты, как в саду поздней осенью, натурально витал уже запах смерти…».
Навещали, поддерживали Оруэлла Сирил Коннолли, Энтони Пауэлл, Пол Поттс, Джек Коммон, даже старый наставник по Итону – Эндрю Гоу. Однажды пришел Ивлин Во. О чем говорили – не знаю. Но если вспомнить письмо-отклик на роман «1984», который тот послал Оруэллу еще в июне, – речь, возможно, шла о религии, о вере. Ивлин Во восхищался романом («книга поучительна и необычайно увлекательна»), писал, что его потрясла «блестящая сцена в пабе, где Уинстон пытается выудить из старика воспоминания о дореволюционных временах», но не мог согласиться с «философией» романа. «Вы отрицаете существование души (по крайней мере, Уинстон отрицает), – писал Оруэллу Ивлин Во, – и материи противопоставляете только разум и волю…»
Упреки Ивлина Во были серьезны. «Бунт Уинстона фальшив, – горячился он в письме. – Его “Братство” (реальное или вымышленное) – не более чем еще одна банда, такая же как Партия. Фальшью мне представляется и то, что бунт этот, как и у леди Чаттерлей, находит выражение в сексуальном акте: вступив в интимную близость, Уинстон словно бы заключает мистический союз с пролами, в результате чего обретает почву под ногами. Не исключено, что в 1984 году мы будем жить примерно в том мире, какой вы нарисовали. Но для меня этот мир неправдоподобен уже потому хотя бы, что в нем отсутствует церковь… Не принимайте, если хотите, ее сверхъестественный смысл, но вы же не можете не признать уникальный характер церкви как социального и исторического института. Пламя ее негасимо…»
Наконец, говорили они, думаю, и о любви – эта тема тоже была связана с романом «1984». Не о «половой любви», а о любви, как понимал ее Оруэлл, – как о «тяжелом труде». Ивлин Во в цитируемом письме прямо написал: «Братство, способное бросить вызов Партии, – это братство любви, а не прелюбодеяния, и уж тем более не серная кислота, которую выплескивают детям в лицо. И люди, которые любят распятого Бога, никогда не сочтут пытку всемогущей». Это было ударом больному человеку по самому, можно сказать, больному. Обвинять Оруэлла в отсутствии «религиозной веры» – все равно что «упрекать пингвинов в том, что они не умеют летать»: он, как помним, всю жизнь, в отличие от рьяного католика Ивлина Во, испытывал к церкви почти такую же неприязнь, как к деспотизму. Но о спасительной силе всеобъемлющей любви, о любви как протесте и сопротивлении и жизни, и власти, не размышлять он не мог.
Знали ли оба спорщика, что их современник Карл Юнг уже задал к тому времени миру свой коварный вопрос: «Что является противоположностью любви?» И вместо предполагаемого ответа: ненависть, равнодушие или безразличие – ошарашил нас коротким словом «власть». «Когда правит любовь, – писал К.Юнг, – нет желания власти, а где власть преобладает, там не хватает любви…» Любовь – любая! – делает человека свободным, а власть почти всегда сопряжена с ненавистью. И в отношениях двоих, и в религиях мира, и в любви к неведомому богу в себе самом. Что можно было противопоставить безжалостной, беспощадной власти Внутренней Партии в романе «1984»? Только Любовь. «Последний человек в Европе» – Уинстон – понял это после страстного и тайного соития с Джулией. «Не просто любовь к конкретному человеку, – размышлял он, – а слепое, никого не выделяющее животное желание – вот та сила, что разорвет Партию на куски… Но сегодня нет ни чистой любви, ни чистой страсти… Всё сплелось со страхом и ненавистью. Поэтому их объятия… становились победой над ложью. Это был удар по Партии. Это был политический акт…»
Понимала ли это всемогущая Партия «1984» года? Нет, лучше сказать – все партии мира, включая сталинскую и гитлеровскую? Еще как! «Властвовать – значит мучить и унижать, – твердит Уинстону его палач О’Брайен. – Власть заключается в том, чтобы, расколов на куски разум человека, собрать его снова, но придав ту форму, какая нужна. Теперь ты понимаешь, Уинстон, что за мир мы создаем?.. Мы создаем мир страха, предательства и мучений, мир, который, развиваясь, становится не менее, а более безжалостным… Прежние цивилизации утверждали, что они основаны на любви и справедливости. Наша – основана на ненависти… Мы уже покончили с привычкой мыслить… Мы разорвали узы, связывавшие родителей и детей, друзей и влюбленных. Никто больше не верит жене, ребенку или другу. А в будущем не будет ни жен, ни друзей. Детей будут отбирать у матерей сразу после рождения, как забирают яйца у курицы. Мы вырвем с корнем половой инстинкт. Рождение станет пустой формальностью, вроде возобновления продовольственных карточек… Не будет иной верности, преданности, кроме верности и преданности Партии. И не будет другой любви, кроме любви к Большому Брату. Не будет смеха… Не будет литературы, искусства, науки… Не будет различия между красотой и уродством. Не будет любознательности, радости жизни… Но всегда – помни это, Уинстон, – всегда будет опьянение властью, и оно будет расти и становиться всё более и более изощренным. Всегда будет дрожь победы и наслаждение от брошенного под ноги, поверженного врага…»
Мрак! Ужас! Кошмар! Ничего этого не произошло в реальном 1984 году, но всё более и более похожим стало в нашем, в XXI веке. Разве мы не видим ныне забав «золотого миллиарда» человечества, идущей глобализации, общества потребления, а не самосовершенствования, абсолютной власти денег, рвущейся связи родителей и детей, планомерного разрушения брачных связей (родитель № 1 и родитель № 2), гомофилии и педофилии, «шведских семей», уничтожения и переписывания истории, упрощения смыслов и «клипового сознания» молодежи и, наконец, всеобщей электронной слежки за каждым? Слежки даже при выключенных телевизорах, компьютерах и айфонах. Ведь мы же знаем, что где-то там некий обобщенный «Большой Брат» ежедневно видит тебя, голенького. Разве не об этом предупреждал Оруэлл?!
