Что имел в виду Маггеридж, если «перевести» его слова? Всё, что было в Оруэлле и раньше: комплексы, рефлексии, самобичевание. Эрик, пишет Маггеридж, каялся перед ним, что как-то «ударил туземца», но в то же время «испытывал и определенное удовлетворение от собственной твердости… Он не был тряпкой – “namby-pamby”… И если в политических взглядах Оруэлл был горячим антиимпериалистом, то в жизни он все еще лелеял в себе романтические представления о строителях империи, о тех, кто мужественно нес бремя белого человека… и этим он восхищался». Дон Кихот и Санчо Панса, помните, – эта гремучая смесь и дальше будет отличать его.
Но ошеломительно интересно, замечу, другое. Когда исследователи творчества Оруэлла добрались наконец до первых набросков «Дней в Бирме», которые он делал еще в Индии, то не без удивления обнаружили, что фамилия главного героя была отнюдь не Флори, а, вообразите, Оруэлл!.. Она, эта фамилия, возникла за годы до того, как писатель взял себе такой псевдоним. И впрямь «два Оруэлла» было уже в Бирме – Маггеридж угадал это!.. А я в который раз убедился: в жизни великих всё не случайно…
Наконец, внимательный читатель, возможно, спросит: а почему роман «Дни в Бирме» был опубликован сначала в Америке, и лишь через год – на родине? Отвечаю: в Англии печатать его побоялись, и, как вы догадываетесь, не из-за «любовной линии». Оруэлл тогда же, в 1934-м, напишет знаменитому уже американцу Генри Миллеру (он познакомится с ним по переписке), что его издатель «боится, будто британское министерство, занимающееся делами Индии, предпримет меры, чтобы не допустить издания». Смельчак найдется лишь в Америке: им станет Юджин Секстон из знаменитой издательской конторы Harper & Brothers. В Америке критика даже похвалит роман за «яркую публицистичность», превосходное знание реалий и подробностей, а манеру письма, некую «стереоскопичность» книги сравнит с самим Джойсом. Правда, и там его упрекнут за излишнюю «политику» в романе, за острую «социальность»! Вот чем писатель был опасен обществу уже в первом художественном опыте. Другими словами, «нечистая совесть» Оруэлла с его дремлющими еще в душе «романтическими представлениями о строителях Империи» как бы «очистилась» в романе «Дни в Бирме». А из двух Оруэллов родился один – но во многом уже неприступный для конъюнктуры.
Вопрос из будущего: Где-то у вас я встретил выражение «мятежный пессимизм»… Это, мне кажется, уловили британские издатели в вашем романе о Бирме. Ведь многим внушалось, что белые люди Империи несут подконтрольным территориям цивилизацию и культуру: морские порты, железные дороги, защиту лесов, орошение земель, борьбу с чумой и оспой. Да просто Закон с большой буквы…
Ответ из прошлого: Чушь!.. Мы учили здешних мальчишек гонять в футбол и хлестать виски… Местные школы фабрикуют дешевых клерков, но действительно нужного ремесла мы не даем – страшимся конкуренции… Где, например, знаменитый индийский муслин? Лет семьдесят назад индийцы строили, снаряжали большие морские суда, а сейчас и рыбачьи лодки делать разучились… Империя – просто способ обеспечить торговую монополию английским… бандам… А я служил в полиции, был активно действующим элементом деспотического режима… Даже европейцы косо посматривали на людей из полиции… Помню, зашел знакомый мне американский миссионер…
В.: Да-да, я читал об этом случае….
О.: Это был совершеннейший осел, хотя довольно славный малый. Один из моих подчиненных как раз измывался над арестованным… Понаблюдав происходящее, американец повернулся ко мне и задумчиво сказал: «Да-а, не хотелось бы мне служить на вашем месте». Меня прожгло стыдом. Хорошеньким же дельцем я занимаюсь!
В.: Отсюда ваши слова про свою «нечистую совесть»; их еще переводят как «больная совесть»? Вы скажете их в другой, правда, книге, но ведь и про Бирму. Ведь так?
О.: Это сделало меня человеком с нечистой совестью… Если вы в течение пяти лет делаете нечто, что сами же не одобряете, вы, вероятно, меня поймете…
В.: Поздние критики объясняют ваш «поворот к социализму» тем, что, в силу бедного происхождения и службы в карательной полиции, вы просто объективно стали «изгоем». «Высшее общество» не принимало вас, а интеллигенция чувствовала в офицере полиции «оскал бесноватого милитаризма». Отсюда в романе появляются слова «большевизм», «социализм» и даже – неоднократно – «Ленин»? Где Бирма и где – Ленин?..
О.: В Бирме всё было просто: белые – наверху, темнокожие – внизу; и я, понятное дело, сочувствовал темнокожим. Но никакого интереса к социализму, к его экономической теории я еще не испытывал… Отсюда был единственный нравственный ориентир политического поведения… я называл его decency – «порядочность»…
В.: Это словечко – подсчитано – в вашей публицистике самое частое.
О.: Все мы живем грабежом азиатских кули, и те из нас, кто относится к числу «просвещенных», считают, что этим кули следует предоставить свободу; но для поддержания нашего уровня жизни, а следовательно, и для нашего «просвещения» грабеж необходимо продолжать. Гуманист – это всегда лицемер… Понимаете, наш гнет в Бирме был двойным: мы не только казнили людей, сажали их в кутузку и т.п. – мы это делали, будучи интервентами, оккупантами… Посаженный в тюрьму вор не считал себя уголовником, он себя видел только жертвой чужеземных захватчиков… Однажды мне довелось официально присутствовать на казни – и впечатление было хуже тысячи разбойных убийств…
В.: Помню, помню – это, может быть, самый страшный ваш очерк.
3.
«Рама! Рама! Рама!..» – тот крик бритоголового, визгливая молитва его перед смертью стояли в ушах Оруэлла много лет, да и сам очерк был написан им через четыре года после Индии. Не знаю, часто ли он видел эти «госубийства», но, сдается мне, только стоя у эшафота и можно было понять: человек ты, полчеловека – или просто скотина…
Бывают в жизни каждого столь характерные и роковые «по чувствам» детали, которые почему-то помнишь все оставшиеся годы. Я, скажем, в начале 1970-х, будучи примерно в возрасте «бирманского Оруэлла», был как-то потрясен не столько зверствами американцев во Вьетнаме, где шла война, не уничтоженной деревней Сонгми (504 мирных жителя, в том числе 173 ребенка сожжены напалмом) и даже не тем, что генерал Уэстморленд, как станет известно позже, ходил к президенту США с предложением шарахнуть по Вьетнаму атомной бомбой, – а тем, что какая-то западная журналистка вдруг помянула в репортаже незначительную, но размазавшую меня деталь: она, помню, как бы призвала посмеяться, что у многих убитых вьетнамских партизан (даже пожилых!) лично видела на запястьях нарисованные химическим карандашом наручные часы. Вот когда я нервами понял: там, в Индокитае, «цивильные дяди» убивали, по сути, взрослых детей. Точно так же, читая Оруэлла о Бирме, я всё понял про его «нервы», когда в его присутствии кто-то, жалея старика-индуса, обмолвился, что «икры ног его – тоньше запястий европейских рук». Но острее видна правда ощущений Оруэлла в очерке «Казнь через повешение». Он внутренне ахнул, когда обреченный на смерть индус, подходя к виселице, чисто машинально, как живой еще, обошел вдруг лужу. Ну, чтоб не замочить ног. «Как ни странно, – пишет Оруэлл, – но до этой минуты я еще до конца не понимал, что значит убить здорового, находящегося в полном сознании человека…»
