Теперь он напряженно вглядывался в лица встречных – учился читать по ним. Изменился он, изменились даже местные, даже соседи его по Уоллингтону. Им казалось, что этот странный человек, вернувшийся «сипящим» и «свистящим» от непонятной раны с «непонятной войны», который допоздна долбит что-то у себя на машинке, – наверняка какой-нибудь шпион, затаившийся в их глуши. Оруэлл понял это по визиту местного викария, который не так давно венчал его. Теперь священник спросил: правда ли, что он выступал в Испании за республиканцев, за «революционеров», которые, как он читал, «разрушали церкви и казнили священников»? Что мог ответить святой святому? Да, правда. Викария обрадовало лишь то, что дело там касалось исключительно римско-католических церквей, но общего подозрения не развеяло. Оно сквозило на простодушных физиономиях односельчан и даже на всё понимавшем лице единственного фермера здесь, Джона Иннеса, жившего напротив. Тот не преминул, конечно, похвастаться только что выхоженным выводком отличных беркширских свиней (и Иннес, и его боровы войдут потом в «Скотный двор»
[35]), но на его красной от пьянства физиономии наши «испанцы» ясно читали: вы, конечно, нищие коммунисты, и все мы тут догадываемся об этом!..
В кольце остракизма, в мире скрытой цензуры и почти открытого преследования со стороны вчерашних соратников и надо было учиться жить. «Ну и спектакль!» – возмутился Эрик в одном из писем литагенту. Он был разъярен прессой, которая день ото дня взрывалась заголовками: «Пятая колонна в Барселоне», «Фашистский заговор», «За что выступает НРП – за помощь Франко?». Из-за нападок на Независимую рабочую партию, да еще потому, что она «единственная партия, целью которой является социализм», он и вступит в нее, но почти сразу и выйдет – не его окажется и этот «окоп».
Год назад, еще из Франции, ускользнув из-под носа испанской полиции, он послал телеграмму в самый, казалось, правдивый журнал – в New Statesman. Предложение написать об Испании было с радостью принято, но когда он, не добравшись еще до Уоллингтона (они с Эйлин на неделю остановились в Гринвиче, у Лоренса, брата ее), написал и отослал очерк «Барселона: взгляд очевидца», то Кингсли Мартин, почтенный редактор журнала, социалист «по убеждениям», материал вежливо отклонил. Причиной стало описание разгрома ПОУМ. «Чтобы подсластить пилюлю, – издевался Оруэлл, – они послали мне на рецензию довольно хорошую книжку, которая без дураков описывает то, что там происходило, но и рецензию не напечатали: предложили деньги за нее – ну, чтобы я заткнулся!» Отказ от рецензии объяснили коротко: «Любая враждебная критика современного российского режима неизбежно будет принята как пропаганда против социализма». Это и взбесило Оруэлла. Его, видевшего реально «умиравших за социализм», учили социализму! В ярости он отписал редактору, что своим отказом тот продемонстрировал «ментальность шлюхи». Так и написал.
Тогда же, в первые недели после бегства из Барселоны, пришел отказ печатать его будущую, не написанную еще книгу об Испании, и от Голланца, с которым он был связан, казалось, жестким контрактом. Тот отказал не читая. Забегая вперед, скажу: Голланц раскается в своем решении, попытается еще протянуть писателю руку дружбы. Через два года, в августе 1939-го, после пакта Молотова–Риббентропа напишет Оруэллу, что ничего не знал «о роли советской разведки в Испании» и даже не догадывался, что коммунисты в Испании «проводили политику, отличную от “Народного фронта”». А Оруэлл, заметив тогда же, сколь тесно его издатель был связан с крайними левыми, с грустью призна́ется: «Ужасно, что столь невежественные люди могут обладать таким большим влиянием…»
Похожее отношение к событиям на Пиренеях было свойственно почти всем. Все опасались, что «правда о коммунистах или о Советском Союзе неминуемо будет “лить воду на мельницу врага”». Но как раз эти умолчания и стали, образно говоря, мельницами нашего Дон Кихота. Он не был бы собой, если бы не нашел способа донести свою точку зрения до читателя. «Взгляд очевидца» он опубликовал в журнале Time and Tide, а вторую – «Отливая испанские пули» – в еженедельнике New English Weekly. «Сегодня компартия… контрреволюционная сила… Нас ждет режим, – наотмашь бил Оруэлл, – в котором вся оппозиция и все газеты будут запрещены, а всякий сколь-нибудь значимый диссидент окажется в тюрьме. Разумеется, такой режим будет фашистским. Он будет не таким, как у Франко, он будет лучше… но это будет фашизм. И поскольку установят его либералы, называться он будет иначе…»
Вот когда – еще в 1937-м – завязывались корни его будущих книг. Ведь даже сравнение со свиньями прозвучало уже тогда, в той же статье про «испанские пули». Говоря об испанском «Народном фронте» как об «антиреволюционной коалиции коммунистов и правых социалистов», он заклеймит его как «свинью с двумя головами». А два главных борова в его «Скотном дворе» будут олицетворять два направления «коммунизма» – Сталина и Троцкого. Да и два понимания демократии…
«Троцкист», «предатель», «фашист» – вот ярлыки, которые клеила ему газета коммунистов Daily Worker. «Отсюда, – гневно написал он Голланцу, – всего шаг до того, чтобы назвать меня трусом, саботажником и т.п., – и я не сомневаюсь, что эти люди не преминут это сделать, если будут думать, будто им это сойдет с рук». И пригрозил, что подаст в суд на компартию, что снизило, надо сказать, накал травли. Но когда некая дама из журнала Left Review (ее имя известно: Нэнси Кунард) прислала ему всего лишь «вопросник», прося высказаться для книги «Чью сторону занимают писатели Англии в испанской гражданской войне?», Оруэлл уже не сдержался: «Пожалуйста, перестаньте присылать этот чертов мусор, – написал ей. – Я не один из ваших модных “голубых”, вроде Одена и Спендера, я шесть месяцев был в Испании… у меня дыра от пули, и я не собираюсь писать вздор о защите демократии… Даже если бы я уместил в шесть строк всё то, что я знаю и думаю об испанской войне, вы не опубликовали бы и их…»
Он огрызался, как одинокий пулеметчик в блиндаже, брошенный всеми. Писал, защищая не «троцкизм» – защищая объективный взгляд на события. А когда стало известно, что борьба взглядов в его Англии пошла не только «парламентскими методами», что в Бристоле начались преследования его однополчанина Стаффорда Коттмана, парнишки, с которым он только что вырвался из Испании, Оруэлл, упросив брата Эйлин Лоренса отвезти его туда, кинулся за двести миль на защиту товарища. Если надо – и кулаками. Ведь местные «комсомольцы» (Лига коммунистической молодежи, в которую Коттман вступил еще до Испании) не просто пикетировали дом Коттмана с плакатами «Враг рабочего класса!», но допрашивали всех выходящих от него, за сколько «монет» они «продались Франко». Разумеется, Оруэлл организовал ответную акцию. Ну какой еще писатель – хоть Миллер, Моэм, хоть сам Джойс! – пошел бы на подобное?..
С книгой «Памяти Каталонии» ему, надо признать, повезло. Чуть ли не в тот же день, когда Голланц отказал ему в издании, Оруэлл, еще не добравшись до своего стола в Уоллингтоне, неожиданно получил записку. «Нам стало известно, что Вы возвратились из Испании и что рана ваша в горло заживает, – писал ему незнакомец. – Из последнего номера New Leader видно, что ваше бегство было потрясающим приключением, и отчет об этой истории представил бы интерес для читающей публики. Не могли бы мы договориться о встрече?» И подпись: Роджер Мартин, издательство Secker and Warburg.
