4.
Говорят, что Оруэллу в картах была предсказана смерть от туберкулеза в 46 лет. Правда это? Нет? Не знаю. Но уже с поставленным диагнозом, перед самой поездкой в Марокко, он вдруг призна́ется: «Я… вижу многое из того, что хочу сделать, и мне хватит дел еще лет на тридцать, и сама мысль о том, что я должен отказаться от этого, или умереть, или оказаться в каком-нибудь грязном концлагере, просто бесит меня…»
Тридцати лет в запасе у него не было. Было десять. И «бежать» по жизни, образно говоря, надо было еще быстрее. Если принять это сравнение, то не трудно представить, чем оказался для него тот день – 15 марта 1938 года, – когда он, словно с разбегу, потерял сознание – и рухнул на пол. Шок, катастрофа! И неожиданность, и обида на судьбу, и злость на себя! Кого судьба сбивала с ног, тот поймет. И ведь два месяца, повторю, оставалось до слов про него «великий писатель» – так впервые назовет его солидная Observer в рецензии на вышедшую в свет книгу «Памяти Каталонии»…
Сам ли дошел до кровати, придя в себя, или Эйлин дотащила – не знаю. Эйлин испугалась больше всего крови изо рта. Страшно было, что кровотечение не кончалось. Суета, полотенца, тазы, холодное питье, метания по дому, отсутствие телефона в одном из двух пабов Уоллингтона, ожидание из Лондона Лоренса (и родственника, и врача), потом, почти сразу – отказ Оруэлла ехать в больницу («Ты же знаешь, – говорил он, ссылаясь, видимо, на память о парижской больнице, – что это заведение, специально созданное для убийства»), препирательства и, в конце концов, согласие всего лишь на санаторий, где работал Лоренс. И скорые сборы (брать ли книги, рукописи, машинку, наконец?) – и «скорая помощь» у калитки, которую вызвал Лоренс…
Эйлин рассказывала потом Джеку Коммону: «Кровотечение, казалось, готово было продолжаться бесконечно, и только в воскресенье все согласились, что Эрика нужно отправить туда, где, в случае необходимости, могли быть предприняты действительно активные меры – искусственный пневмоторакс, чтобы остановить кровотечение, или переливание крови, чтобы восполнить ее потерю». Пневмоторакс – Оруэлл ведь помнил греческий – слово из двух слов: «воздух» и «грудь», воздух – в грудь, чего не хватало ему и фигурально. Как в названии для нового романа «Глотнуть воздуха». Он лишь не знал, что пневмоторакс – это операционный стол, громоздкие баллоны с непонятными делениями, резиновые трубки, подкрашенная жидкость, манометры, ампулы и ужасный огромный шприц, который вгоняют меж ребер. Да не один раз, даже не одну неделю…
«Скорая» везла его сначала до Лондона, и еще минут сорок – до графства Кент. Машина катила мимо тех плантаций хмеля, где он горбатился когда-то, катила в Престон-Холл-Виллидж, где консультировал торакальный хирург Лоренс О’Шонесси. А Оруэлл, уставившись в бликующий потолок автомобиля, думаю, злился и, возможно, вспоминал, как недавно еще всё было так хорошо…
Во-первых, ровно два месяца назад, в середине января, он сдал Варбургу рукопись «Памяти Каталонии», в которой, как ему казалось, впервые решил труднейшую для себя задачу – соединил литературу и политику. Это был, как заметит один из его биографов, «частично репортаж, частично политическая критика… вместе с автобиографическими подробностями… книга, где… звучали голоса, ясно виделись картины жизни, большое внимание уделялось точным деталям, и всё вместе описывало, как был предан опыт идеализма и как жестоко подавлены большие надежды». Во-вторых, еще вчера, казалось, он сердечно встретил вернувшегося из той же Испании своего единственного школьного друга Сирила Коннолли. А в-третьих, именно Сирил успел «подарить» ему еще одного друга на всю оставшуюся жизнь, недавнего врага его – поэта Стивена Спендера.
Коннолли еще в январе предложил ему пообедать втроем со Спендером. Он же «голубой», изумился Оруэлл. Ну и что? – ответил Сирил. Он же «салонный большевик»! – так публично обзывал Спендера Оруэлл. – Не салонный, а самый что ни на есть натуральный, уже два года как член компартии. – Но он же писал из Испании, из интербригад такое, за что ему будет стыдно потом. – Не торопись, упорствовал Сирил. Он ведь поэт, и он – ты это знал? – сидел в тюрьме у Франко. Наконец, до 1933 года он жил в Берлине и всё знает про нацизм… Короче, когда они встретятся в каком-то лондонском ресторанчике, встреча для Оруэлла станет знаковой.
Спендер, 29-летний поэт, выпустивший уже сборник стихов, входивший вместе с Оденом, Ишервудом, Льюисом и Макнисом в группу так называемых «революционных писателей», составлял в это время антологию стихов об Испании и кропал уже роман «Храм», который будет писать чуть ли не всю жизнь. Через два года, разочаровавшись в коммунизме, порвет с компартией и станет одним из редакторов журнала Horizon, где Оруэлл не только будет печататься, но где встретит свою вторую жену Соню Браунелл. «Смешно, – скажет Оруэлл Сирилу после ресторана, – но я всегда считал его и остальных за бандитов, они олицетворяли для меня гомосексуализм чуть ли не самого левого толка… Но когда встретился с ним, он так мне понравился и так стало жаль его, что я не мог не сказать ему этого». Оруэлл и впрямь, выйдя на улицу, отвел Спендера в сторону, извинился за «нападки на него в печати», и два великана (Спендер в росте не уступал Оруэллу) крепко пожали друг другу руки…
«Рукопожатия могут связать поколения», – говорят ныне. Есть даже такая теория «шести рукопожатий». Так вот, простите, но не могу отказаться от соблазна признаться: я, через Спендера, оказался, воленс-ноленс, в четырех «рукопожатиях» от Оруэлла! Я знаком с несколькими людьми, знавшими Иосифа Бродского, двое из которых были близкими друзьями его. Но помните ли вы, что Бродского, которого вынудили уехать из СССР в 1972 году, уже через два дня встретил в Австрии знаменитый поэт Уистен Хью Оден? Так вот, он не только отвез Бродского в Лондон, но на две недели поселил нашего будущего нобелиата в квартире как раз Стивена Спендера. Одена назовут потом «повивальной бабкой» Бродского на пути из чрева матушки-России в Новый Свет. А как тогда назвать Спендера? Ведь Бродский будет дружить с ним 23 года, до смерти уже Спендера. В эссе «Памяти Стивена Спендера» Бродский напишет потом, что с первой минуты этот высокий, седой, интеллигентно неуклюжий и очень учтивый человек заботился о нем от «завтрака до… пижамы на ночь», от совместного интервью на «Би-би-си» (первого для Бродского на Западе) до общих поэтических вечеров уже потом, в Америке. Имя Оруэлла в эссе Бродского тоже всплывет, когда в лондонском «Cafe Royal» Спендер вспомнит, что иногда «обедал здесь с Соней Оруэлл», второй женой писателя. И Бродский из уважения к «старику», приезжая в Лондон, все двадцать лет будет приглашать Спендера на встречу именно в это кафе при одноименном старинном отеле. И, может, здесь, прочитав роман Спендера, тот самый «Храм», Бродский, выразив восторг, увидит усталую улыбку Стивена, услышит завет его: «Если вы однажды согнулись в покорности перед страхом, участь вашего позвоночника предрешена: вы будете сгибаться снова и снова». Ведь это, подумалось, мог бы сказать Бродскому и Оруэлл – если бы дожил…
Но увы! «Тяжелые крапинки на нижней доле левого легкого» – вот что обнаружили врачи в санатории Preston Hall, куда 17 марта 1938 года доставила «скорая» Оруэлла. Здесь его, как родственника «маститого консультанта» санатория, хирурга О’Шонесси, положили в отдельную палату (ее оплатил Лоренс), и здесь он впервые проведет долгие пять с половиной месяцев.
