Древнее начало было сильно, вело упорную борьбу; но уже государству пошел седьмой век, оно объединилось, старое с новым начало сводить последние счеты; появилось много важных вопросов, важных требований. Вторая половина XVI века, царствование Иоанна IV, характеризуется преимущественно этим поднятием важных вопросов в государственной жизни. Так, опричнина, с одной стороны, была следствием враждебного отношения царя к своим старым боярам; но, с другой стороны, в этом учреждении высказался вопрос об отношении старых служилых родов, ревниво берегущих свою родовую честь и исключительность посредством местничества, к многочисленному служилому сословию. Мы видели, что сам Иоанн в завещании сыновьям смотрел на опричнину как на первый опыт. После мы увидим, как будет решаться этот важный вопрос об отношениях младшей дружины к старшей. Понятно, что должен был явиться и громко высказаться вопрос о необходимых переменах в управлении о недостаточности прежних средств, о злоупотреблениях, от них происходящих, являются попытки к решению вопроса – губные грамоты, новое положение дьяков относительно воевод. Понятно, что в то же время должен был возникнуть вопрос первой важности – вопрос о необходимости приобретения средств государственного благосостояния, которыми обладали другие европейские народы; и вот видим первую попытку относительно Ливонии. Век задавал важные вопросы, а во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступать немедленно к их решению. К сказанному прежде об этом характере, о его образовании и постепенном развитии нам не нужно было бы прибавлять ничего более, если б в нашей исторической литературе не высказывались о нем мнения, совершенно противоположные. В то время как одни, преклоняясь пред его величием, старались оправдать Иоанна в тех поступках, которые назывались и должны называться своими очень нелестными именами, другие хотели отнять у него всякое участие в событиях, которые дают его царствованию беспрекословно важное значение. Эти два противоположных мнения проистекли из обычного стремления дать единство характерам исторических лиц; ум человеческий не любит живого многообразия, ибо трудно ему при этом многообразии уловить единство, да и сердце человеческое не любит находить недостатков в предмете любимом, достоинств в предмете, возбудившем отвращение.
Так случилось и с Иоанном IV: явилось мнение, по которому у Иоанна должна быть отнята вся слава важных дел, совершенных в его царствование, ибо при их совершении царь был только слепым, бессознательным орудием в руках мудрых советников своих – Сильвестра и Адашева. Мнение это основывается на тех местах в переписке с Курбским, где Иоанн, по-видимому, сам признается, что при Сильвестре он не имел никакой власти. Но, читая эту знаменитую переписку, мы не должны забывать, что оба, как Иоанн, так и Курбский, пишут под влиянием страсти и потому оба преувеличивают, впадают в противоречия. Если основная мысль Курбского состоит в том, что царь должен слушаться советников, то основная мысль Иоанна состоит в том, что подданные должны повиноваться царю, а не стремиться к подчинению царской воли воле собственной; такое стремление в глазах Иоанна есть величайшее из преступлений, и всею тяжестию его он хочет обременить Сильвестра и его приверженцев. Вот почему он приписывает им самое преступное злоупотребление его доверенностию, самовольство, самоуправство, говорит, что вместо него они владели царством, тогда как он сам облек их неограниченною своею доверенностию; вот эти знаменитые места: «Вы ль растленны или я? Что я хотел вами владеть, а вы не хотели под моею властию быть, и я за то на вас гневался? Больше вы растленны, что не только не хотели быть мне повинны и послушны, но и мною владели и всю власть с меня сняли; я был государь только на словах, а на деле ничем не владел». В другом месте Иоанн, щеголявший остроумием, ловкостию в словопрении, низлагает Курбского следующею уверткою, не думая, что после можно будет употребить его адвокатскую тонкость против него же самого: «Ты говоришь, что для военных отлучек мало видал мать свою, мало жил с женою, отечество покидал, всегда в городах против врагов ополчался, претерпевал естественные болезни и ранами покрывался от варварских рук и сокрушенно уже ранами все тело имеешь, но все это случилось с тобою тогда, когда вы с попом и Алексеем владели. Если это вам было не угодно, то зачем же так делали? Если же делали, то зачем, своею властию сделавши, на нас вину вскладываете!» Приводят еще третье место в доказательство, что поход на Казань предпринят не Иоанном, что приверженцы Сильвестра везли туда насильно царя: «Когда мы с крестоносною хоругвию всего православного христианского воинства двинулись на безбожный язык казанский и, получив неизреченным Божиим милосердием победу, возвращались домой, то какое доброхотство к себе испытали мы от людей, которых ты называешь мучениками? Как пленника, посадивши в судно, везли с ничтожным отрядом чрез безбожную и неверную землю». Но здесь нет ни малейшего указания на невольный поход, ибо Иоанн прямо говорит: «Когда мы двинулись»; потом Иоанн говорит ясно, что не заботились о его безопасности, везли, как пленника, уже на возвратном пути, по взятии Казани. Курбский обвиняет Иоанна в недостатке храбрости во время казанского похода, в желании поскорее возвратиться в Москву; Иоанн возвращает ему все эти обвинения и так описывает свое поведение и поведение бояр в казанских войнах: «Когда мы посылали на Казанскую землю воеводу своего, князя Микулинского, с товарищами, то что вы говорили? Вы говорили, что мы послали их в опале своей, желая их казнить, а не для своего дела! Неужели это храбрость счужбу ставить в опалу? Так ли покоряются прегордые царства! Сколько потом ни было походов в Казанскую землю, когда вы ходили без понуждения, охотно? Когда Бог покорил христианству этот варварский народ, и тогда вы не хотели воевать, и тогда с нами не было больше пятнадцати тысяч по вашему нехотению. Во время осады всегда вы подавали дурные советы: когда запасы перетонули, то вы, простоявши три дня, хотели домой возвратиться! Никогда не хотели вы подождать благоприятного времени; вам и голов своих не было жаль, и о победе мало заботились; только бы поскорее домой возвратиться. Для этого скорого возвращения войну вы оставили, и от этого после много было пролития христианской крови. На приступе если б я вас не удержал, то вы хотели погубить православное воинство, начавши дело не вовремя». Как согласить эти слова: «Я посылал, если б я вас не удержал» – со словами: «Вы государились, а я ничем не владел»? Эти несогласия показывают нам ясно, с какого рода памятником мы имеем дело и как мы им должны пользоваться.
К. Венинг. Иван Грозный и его мамка. 1886 г.
Важное значение Сильвестра и Адашева, проистекавшее из полной доверенности к ним Иоанна в известное время, бесспорно, явственно из всех источников; но вместе явно также, что Иоанн никогда не был слепым орудием в руках этих близких к нему людей. Война Ливонская была предпринята вопреки их советам, они советовали покорить Крым. После взятия Казани, говорит Курбский, все мудрые и разумные (т. е. сторона Сильвестра) советовали царю остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить покорение страны; но царь «совета мудрых воевод своих не послушал, послушал совета шурей своих». Следовательно, Иоанн имел полную свободу поступать по совету тех или других, не находясь под исключительным влиянием какой-нибудь одной стороны. Когда в 1555 году царь выступил против крымского хана и пришла к нему весть, что один русский отряд уже разбит татарами, то многие советовали ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь склонился на совет последних, т. е. на совет приверженцев Сильвестра. Таким образом, мы видим, что Иоанн в одном случае действует по совету одних, в другом – других, в некоторых же случаях следует независимо своей мысли, выдерживая за нее борьбу с советниками. О могущественном влиянии Сильвестра говорят единогласно все источники; но мы имеем возможность не преувеличивать этого влияния, установить для него настоящую меру, ибо до нас дошел любопытный памятник, в котором очень ясно можно видеть отношения Сильвестра и к митрополиту и к царю. Это послание Сильвестра к митрополиту Макарию по поводу дела о ереси Башкина: «Государю преосвященному Макарию, митрополиту всея Русии, и всему освященному собору благовещенский поп Селивестришко челом бьет. Писал тебе, государю, Иван Висковатый: Башкин с Артемьем и Семеном в совете, а поп Семен Башкину отец духовный и дела их хвалит; да писал, что я, Сильвестр, из Благовещенья образа старинные выносил, а новые, своего мудрования поставил; государь святый митрополит! Священник Семен про Матюшу мне сказывал в Петров пост на заутрени; пришел на меня сын духовный необычен и многие вопросы мне предлагает недоуменные. И как государь из Кириллова приехал, то я с Семеном царю-государю все сказали про Башкина; Андрей-протопоп и Алексей Адашев то слышали ж. Да Семен же сказывал, что Матюша спрашивает толкованья многих вещей в Апостоле и сам толкует, только не по существу, развратно, и мы то государю сказали ж. И государь велел Семену говорить Матюше, чтоб он все свои речи в Апостоле изметил; но тогда царь и государь скоро в Коломну поехал и то дело позалеглось. А про Артемья, бывшего Троицкого игумена, сказывает Иван, что мне с ним совет был; но до Троицкого игуменства я его вовсе не знал; а как избирали к Троице игумена, то Артемья привезли из пустыни; государь велел ему побыть в Чудове, а мне велел к нему приходить и к себе велел его призывать и смотреть в нем всякого нрава и духовной пользы. В то же время ученик его Порфирий приходил к благовещенскому священнику Семену и вел с ним многие беседы пользы ради; Семен мне пересказывал все, что с ним говорил Порфирий; я усумнился, позвал Порфирия к себе, дважды, трижды беседовал с ним довольно о пользе духовной и все пересказал царю-государю. Тогда царь-государь Богом дарованным своим разумом и богорассудным смыслом ошибочное Порфириево учение и в учителе его, Артемии, начал примечать». Здесь, с одной стороны, видна высокая степень доверия, которою пользовался Сильвестр: его посылал царь к Артемию испытать, годится ли последний занять место Троицкого игумена; но, с другой стороны, ясно видно, что Сильвестр должен был обо всем докладывать Иоанну и тот сам распоряжался, как вести дело, сам вникал в него и своим разумом и смыслом подмечал то, чего не мог заметить Сильвестр; когда Иоанн уезжал из Москвы, дела останавливались. Как же после этого можно буквально принимать слова Иоанна и думать, что Сильвестр владел государством, оставляя ему одно имя царя? Всего страннее предполагать, чтоб человека с таким характером, какой был у Иоанна, можно было держать в удалении от дел! Наконец, мы считаем за нужное сказать несколько слов о поведении Иоанна относительно крымского хана после сожжения Москвы Девлет-Гиреем, потом относительно короля шведского и особенно относительно Батория; неприятно поражает нас этот скорый переход от гордости к унижению; мы готовы и по своим понятиям имеем право видеть здесь робость. Но мы не должны забывать разности понятий, в каких воспитываемся мы и в каких воспитывались предки наши XVI века; мы не должны забывать, как воспитание в известных правилах, образованность укрепляют нас теперь, не позволяют нам обнаруживать этих резких переходов, хотя бы они и происходили внутри нас. Но люди веков предшествовавших не знали этих искусственных укреплений и сдерживаний и потому не стыдились резких переходов от одного чувства к другому, противоположному; эту резкость переходов мы легко можем подметить и теперь в людях, которые по степени образования своего более приближаются к предкам. Притом относительно Иоанна IV мы не должны забывать, что это был внук Иоанна III, потомок Всеволода III; если некоторые историки заблагорассудили представить его вначале героем, покорителем царств, а потом человеком постыдно робким, то он нисколько в этом не виноват. Он предпринял поход под Казань по убеждению в его необходимости, подкреплялся в своем намерении религиозным одушевлением, сознанием, что поход предпринят для избавления христиан от неверных, но вовсе не вел себя Ахиллесом. Иоанн сам предпринимал поход под Казань, потом под Полоцк, в Ливонию по убеждению в необходимости этих походов, в возможности счастливого их окончания, и тот же самый Иоанн спешил как можно скорее прекратить войну с Баторием, ибо видел недостаточность своих средств для ее успешного ведения: точно так как дед его, Иоанн III, сам ходил с войском под Новгород, под Тверь, рассчитывая на успех предприятия, и обнаружил сильное нежелание сразиться с Ахматом, потому что успех был вовсе неверен. Таковы были все эти московские или вообще северные князья-хозяева, собиратели земли.
