Но так было не всегда.
Были времена, когда мордешоры пользовались в Чаролесе почетом и уважением. Когда имели вес в обществе. Но люди привыкли помыкать Лейли и забыли, чем обернется неуважение к мордешору.
Забыли старую песенку.
Кто мордешора обхитрил,
Над смертью надругался,
Недолго после пиво пил
И по трактирам шлялся.
Облезла кожа, плоть сгнила,
Глаза забили черви —
Такие, братец мой, дела!
Последний или первый,
Гробовщику воздай почет!
А кто его обставит,
Того слепая Смерть найдет
И заплатить заставит.
Позвольте внести ясность: между смертью человека и отправкой его души в Запределье никогда не проходило больше трех месяцев. Дух, задержавшийся на земле дольше этого срока, оказывался необратимо привязан к ней и всеми силами пытался остаться среди живых.
Именно это случилось с мамой Лейли.
Папа был слишком оглушен горем, чтобы омыть безжизненное тело жены, покинул дом под предлогом сражения со Смертью и так никогда и не вернулся. Лейли, которой в то время было всего одиннадцать лет, не знала, что делать. Она лишь начала осваивать отцовское ремесло перед тем, как он исчез, и пребывала в объяснимом ужасе от мысли омыть разлагающийся труп матери – не говоря уж о том, что она едва могла затащить его в ванну. Поэтому Лейли поступила так, как поступил бы любой в ее ситуации: закрыла глаза на проблему и понадеялась, что та рассосется сама собой.
Но в дверь продолжали звонить.
Трупы прибывали быстрее, чем Лейли успевала их считать. Все, что она могла, – затаскивать их в сарай и прикрывать в ожидании, когда вернется папа. Собственно, первый месяц она только и делала, что ждала, – но потом у нее кончились деньги, и она начала омывать всех мертвецов, которые появлялись у порога, и брать любую плату, которую ей предлагали. Лейли драила трупы, надеясь переплавить растущую ярость в нечто созидательное, пока не стерла пальцы до крови. Каждую ночь, какая бы ни стояла на дворе погода, она сбегала от маминого призрака и спала под открытым небом. В ту пору ее юное сердце еще осмеливалось надеяться. Она думала, что, может быть, папа от горя забыл о ней, и молилась, чтобы он прошел мимо их дома, – и вспомнил. Она цеплялась за эту надежду целых шесть месяцев, пока однажды не наткнулась на него в городе. Он стоял посреди улицы и пересчитывал свои зубы.
Видите ли, он продавал их за еду.
Только тогда Лейли разуверилась в мире, который прежде любила. Только тогда – в одиннадцать с половиной лет – она наконец омыла гнилой труп матери и, попытавшись отослать ее дух в Запределье, обнаружила, что тот не намерен никуда уходить. Мамин призрак слишком привязался к этому миру и решительно отказывался покидать дочь – как бы она его ни уговаривала и ни плакала
[2].
Проблема заключалась в том, что духи, желающие остаться, подчинялись определенным правилам. Жизнь и смерть регулировались бесконечной бюрократией, и на каждое исключение из системы приходилась соответствующая процедура. Прежде всего, духам крайне не рекомендовалось задерживаться в мире живых (по длинному списку причин, которыми я не буду вас сейчас утомлять), но если они все-таки хотели продолжить существование среди смертных, им нужно было обзавестись новой кожей. Без нее дух постепенно распадался и расслаивался между жизнью и смертью – худшая судьба из возможных.
На самом деле годилась любая кожа, но обычно призраки предпочитали человеческую, потому что она сидела лучше всего, да к тому же – о, сила ностальгии! – напоминала им о старых добрых временах
[3]. Я понимаю, что все это звучит жутковато, но не волнуйтесь: работа Лейли (и ее коллег) как раз и заключалась в том, чтобы не допустить подобного. Именно поэтому мордешорам было так важно платить за труд. Видите ли, мертвый мордешор – плохой работник.
У всего были сроки.
Через три месяца магия, привязывавшая духов к их мордешору, развеивалась, и те могли беспрепятственно покинуть освященную землю, чтобы отправиться на поиски новой кожи.
Тик-так.
Для мертвецов Лейли прошел восемьдесят седьмой день, затем восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый. А это значило, что время Чаролеса на исходе.
* * *
Вас вряд ли удивит, что по практическим соображениям обширные владения Лейли включали древнее переполненное кладбище. Но вас точно удивит, что горожане крайне редко заглядывали туда, чтобы навестить своих покойников. Никто не приходил к устроенным Лейли могилам, чтобы возложить цветы или в слезах побеседовать с тенями любимых. Причина заключалась все в той же суеверности чаролесцев: они боялись, что доброе отношение к мертвецам лишь побудит хладные трупы воскреснуть к жизни. А поскольку никто не жаждал разбираться с толпой зомби, горожане старались не тревожить мертвых. Это значило, что призракам, обитающим на земле Лейли, было совершенно нечем скоротать длинные унылые часы загробного существования, и они никогда не отказывались поболтать с девочкой. Пожалуй, если она кого и радовала в этом мире, так это своих духов.
Стоило Лейли вернуться во двор за упавшим шлемом и ломиком, как она немедленно осознала, что оставила утреннюю работу незаконченной, – и призраки не преминули ей об этом напомнить. По воздуху пронеслась стайка бесплотных шепотков, выскрипывающих ее имя.
Лейли неохотно улыбнулась пятнадцати духам, которые соткались вокруг нее, и вяло помахала в знак приветствия.
– Привет, – сказала она, нагибаясь за шлемом. – Как у всех дела?
– Хорошо, – хором прошелестели призраки – одинаково глухо и монотонно.
Лейли нахлобучила шлем на голову и едва сдержала дрожь, когда на лоб ей скользнула струйка холодной жижи.
– Мы опять пересказывали истории своей смерти, – мрачно заметила Зара.
– А Роксана предполагала, что нас ждет в Запределье, – продолжил пожилой мужчина по имени Хамид. – Было так грустно.
– Отлично, отлично, – рассеянно ответила Лейли, нащупывая на поясе защелку для лома.
Роксана вытянулась и принялась кружиться в лучах солнца, которое слегка золотило ее призрачный силуэт.
– А ты как? – сказала она. – Ходет четори, азизам?
Роксана вечно смешивала разные языки, не утруждая себя разговором на каком-нибудь одном.
