Она думала, у нее больше времени.
Конечно, она знала, что болезнь распространяется с немыслимой скоростью, и все же надеялась еще на пару дней. Должно быть, в последний час произошло что-то, что ухудшило ее состояние, – хотя Лейли затруднялась назвать причину. Умственное истощение? Возобладавшее отчаяние? Беспросветная тревога, которая высосала у нее остатки сил? Лейли не знала ответа, но я теперь знаю и могу вам сказать: все это, вместе взятое, и много чего еще. Лейли была больна не только телом; пыткам подвергался и ее разум, и те мучения, которые она претерпевала ежедневно последние несколько лет, окончательно сломили ее морально и физически.
Впрочем, сейчас это все было неважно.
Лейли окончательно бросила идею бежать к своим трупам; по правде говоря, она даже не могла вспомнить, зачем так к ним торопилась. В этом ледяном, ненавистном месте, которое она именовала домом, ее не ждало ничего, кроме высохших останков обезглавленной жизни. Она не хотела умирать там – среди мертвецов и разложения.
Нет, подумала она.
Она умрет здесь, среди живых, где кто-нибудь сможет подхватить ее, когда она упадет.
Мне и дела нет до этой главы
Алиса с Оливером не знали, что делать.
С Лейли творилось что-то ужасное – это они видели и сами, – но что именно, понять не могли, поскольку мордешор лишилась дара речи. Запаниковав, они решили, что лучше всего будет отвести ее домой – вернуть в привычное убежище, – однако, когда Алиса коснулась руки Лейли в попытке привлечь внимание, та отшатнулась и яростно задрожала. Перепуганный Оливер бросился на помощь, но Лейли снова отпрянула. Глаза девочки лихорадочно блестели, ноги подкашивались. Алиса попробовала обратиться к кому-нибудь из прохожих, но они лишь огрызались и с перекошенными лицами спешили прочь. Страх и предрассудки не позволяли им помочь даже умирающему мордешору.
Алиса с Оливером были в отчаянии.
Они понятия не имели, что творится сейчас в голове у Лейли; все, что им оставалось, – строить догадки. Лейли была тяжело больна, да – с этой мыслью они как-то смирились, однако категорически не могли принять тот факт, что она умирает прямо здесь и сейчас, у них на глазах.
Но что, если это было правдой?
Если Лейли в самом деле умирала, как они собирались ей помочь – когда она их даже не подпускала? Как спасти человека, который вообще не позволяет до себя дотронуться?
В этом, дорогой читатель, и заключалась основная трудность. Алиса и Оливер не знали, как помочь Лейли, потому что до сих пор не поняли одну важную вещь:
Она сама себе была главным врагом.
Алиса с Оливером привыкли к грусти и скорби, но им была незнакома тяжелая темнота, разъедающая человека изнутри, – тот вид печали, который вырождается в физическую болезнь; такое страдание, которое может буквально иссушить легкие и искривить кости. Нет, такую боль они не испытывали – и не их вина, что теперь они переминались в растерянности. Друзья чересчур надолго оставили Лейли в тисках воспаленного разума, и та, утратив последний якорь, по спирали опустилась на самое дно отчаяния. Без сомнения, они хотели только лучшего – но к этой ситуации были просто не готовы.
Тем временем Лейли, всецело погруженная в собственный распадающийся мир, не видела ни тревоги на лицах спутников, ни испуганных взглядов, которыми они обменивались. Сердце ее было запечатано в непроницаемый кокон – в опрометчивой попытке его уберечь, – а потому девочка казалась себе одинокой и невидимой: просто тело, которое швыряют из стороны в сторону морские волны. Наконец легкие сдавило от удушья, и она покорно опустилась во тьму – слепая и даже не подозревающая о множестве рук, которые протянулись, чтобы ее спасти.
* * *
Алиса с Оливером спешили как могли.
Солнце почти опустилось, назначенный час встречи с Беньямином должен был наступить с минуты на минуту. Они горячо надеялись, что ему придет в голову какая-нибудь светлая идея, которая не осенила их.
Все чудеса Чаролеса, изумлявшие их совсем недавно, казались теперь раздражающими и смехотворными. Людской поток тек так плотно, что Алиса и Оливер едва могли сделать шаг, не отдавив кому-нибудь ногу. Сейчас им оставалось только плыть по течению и стараться не потерять Лейли в процессе. Ориентироваться в городе становилось все труднее: солнечный свет окончательно сдался под напором темноты, и дымный сумрак свидетельствовал лишь о том, что скоро их обступит по-настоящему ледяная ночь. Алиса и Оливер еще усерднее заработали локтями, проталкиваясь к хамаму: они договаривались встретиться с Беньямином перед самым закатом.
При виде его дружелюбного лица, смутно маячащего в тенях, на сердце у друзей капельку полегчало. Их обуревала отчаянная тревога. Лейли с каждой секундой становилась все отстраненнее. Теперь она даже не могла сосредоточить на них взгляд – и помоги им бог, если они осмеливались ее коснуться! Мордешор превратилась в комок оголенных нервов, наэлектризованных болью, которую она даже не могла выразить. Оливер, как и остальные, не понимал, что с ней происходит, но изо всех сил старался не поддаваться панике. Он больше не позволял себе слишком долго смотреть на бредущую рядом фигурку, зная, что если разглядит правду, то ударится в слезы. Смерть Лейли внезапно стала для него ужасающе реальной. Оливер не сумел бы объяснить, почему ощущает такую ответственность за эту девочку; он просто чувствовал, что не может дать ей умереть.
Тем временем Алиса решила взять всю вину на себя. Боль Оливера, боль Лейли – все это случилось по ее милости. В конце концов, именно она должна была помочь мордешору (в этом и заключалась ее единственная задача!), однако до сих пор не придумала, как это сделать. Потому, когда перед Алисой возникло сочувственное лицо Беньямина, она лишь покачала головой и, тихо расплакавшись, выговорила:
– Я не знаю, что натворила.
Ответить Беньямин не успел. Стоило ему шагнуть к Алисе со словами совета и утешения, как солнце нырнуло за горизонт, и тьма слизнула последние крохи света.
Ялда официально началась.
Небо озарили фонари. Оранжево-молочные шары один за другим дырявили черноту, пока весь город не окутался их туманным сиянием. Люди и дома превратились в мутные силуэты, размытые по краям апельсиновым светом. На секунду воцарилось абсолютное безмолвие, а затем землю под ногами сотряс глухой рокот, громкий настолько, что вознесся к самым тучам, истончаясь в тоне, – пока небо не треснуло с тектоническим «крак», и Чаролес побагровел.
Миллионы крохотных гранатовых зерен обрушились на землю с высоты, и оглушенные толпы – тысячи и тысячи людей – вскинули над головами чашки и миски, котелки и ведра, по которым тут же забарабанил рубиновый дождь. Это был момент абсолютного благоговения. Никто не произнес ни слова – никто даже не шелохнулся, – пока заснеженные холмы и вечнозеленые деревья окрашивались в кроваво-алый. Неожиданная щедрость небес изливалась на людей так бурно, что в царящем вокруг грохоте трудно было что-то расслышать и еще труднее – сказать.
