как давно мордешор болеет;
как давно Беньямин об этом знает;
почему Беньямин утаил от нее эти новости;
неужели он не понимает, что она взрослая женщина;
уж не спутал ли он себя с ней;
помнит ли он вообще, что это она – мать семейства;
говоря о матери семейства – куда он задевал ее костыль;
и ради всего святого, почему этот высокий мальчик продолжает держать Лейли?
Беньямин явно привык к такой манере разговора и не выглядел ничуть встревоженным. Он терпеливо ответил на все вопросы матери, попутно устраивая место для Алисы и Оливера и расчищая кухонный стол. Как только тот опустел, Беньямин застелил его свежей простыней и сделал Оливеру знак наконец положить Лейли.
Алиса была так оглушена этой шумной особой, оказавшейся матерью Беньямина, что не могла от потрясения выговорить ни слова. (По ее собственным воспоминаниям, она даже не поздоровалась – хотя Беньямин утверждает, что поздоровалась, просто тихо). Оливер, который вообще плохо сознавал происходящее, опустил Лейли на стол, мрачно произнес «здравствуйте» и тут же осел на пол.
Только когда ее любопытство было вполне удовлетворено, Мадаржун оставила детей в по-кое – хотя это не значило, будто она замолчала. И дорогой читатель, я не могу ее в этом винить. До болезни Мадаржун была веселой, полной энтузиазма женщиной, но последние два года крайне редко баловали ее интересными событиями. Всю свою жизнь она неустанно трудилась, преданно любила, имела твердое мнение по каждому поводу – и категорически не могла смириться с болезнью, приковавшей ее к постели. Она была готова в любое время дня и ночи, во всех возможных деталях и подробностях объяснить всякому желающему, что никогда бы не легла в кровать по собственной воле. И если Провидение таким странным образом пыталось намекнуть ей, чтобы она отдохнула в лежачем положении, лично она не сделала из этого никаких выводов, потому что существовать умела только в стоячем.
Алиса так и не придумала, что сказать Беньямину или его маме (напомню, что ей было всего тринадцать лет, и она пока не очень-то умела очаровывать взрослых), а потому решила вернуться к работе. Оливер уже давно бросал на нее страдальческие взгляды, и хотя Алиса пыталась подбодрить его улыбкой, это, кажется, только причинило ему больше боли. Так что девочка торопливо присела у кухонного стола и снова потянулась к серой руке мордешора.
Однако не успела она возобновить свой изнурительный труд, как почувствовала, что Беньямин опустился на стул рядом. Теперь они с Оливером сидели с обеих сторон от нее, и от этой безмолвной поддержки на сердце у Алисы стало чуточку легче. Так они и замерли – прижавшись друг к другу и молчаливо надеясь на чудо.
* * *
По мере того как дело близилось к полуночи, Алису все сильнее одолевала усталость. Даже Оливер, твердо намеревавшийся не спать до рассвета, начал клевать носом. Но впереди их ждало еще множество однообразных часов, и мама Беньямина, которая тихо наблюдала за этим захватывающим действом, внезапно озаботилась негостеприимностью сына. Первым делом она велела ему поставить чайник; он безропотно подчинился. Затем она распорядилась принести Алисе подушку, чтобы той было удобнее сидеть; Беньямин сделал и это. Не прошло и минуты, как она попросила подкинуть дров в очаг, и он спокойно направился к поленнице.
Вскоре Мадаржун ощутила себя совершенно в своей стихии и взяла шефство и над вторым мальчиком. Оливера исцелили от скорби, попросив вымыть посуду. Беньямин потянулся было заглянуть Алисе через плечо, но был тут же отослан готовить ужин. («И поменьше соленого, дорогой, а то меня раздует, как воздушный шарик».) Вдобавок им прямо запретили беспокоить Алису – за исключением крайней необходимости. Мама Беньямина словно наматывала ночь на свой тонкий пальчик, разом думая о сотне спасительных мелочей, которые могут отвлечь несчастную душу и сделать тяжелые времена чуть более выносимыми. Эта Ялда уготовила им еще немало тревог и страхов, но зоркий глаз Мадаржун прозревал ее насквозь – и помогал сосредоточиться на настоящем.
Алиса сидела возле Лейли уже два часа, когда заметила первые настоящие перемены. Рука мордешора, еще недавно серебряная до самого плеча, стала теплее, а подушечки пальцев порозовели. Кисти оживали по суставу; только теперь, видя прогресс, Алиса осознала, сколько же времени – и собственной сути – займет у нее восстановление Лейли. Прогноз казался неутешительным.
И все же она была благодарна и за такой результат. Алиса тихо поделилась с друзьями наблюдениями, и Беньямин одобрительно хлопнул ее по плечу. В усталых глазах мальчика читалось облегчение. Что же до Оливера, он едва не пустился в пляс от радости.
Лейли не умрет.
Да, она не вернется к ним в ближайшее время – но смерть очевидно отступила на шаг. Эта новость совершенно преобразила атмосферу в домике. Ночь будто просветлела, и трое друзей почувствовали, как их дух взмывает ввысь… Чтобы присоединиться в небесах к еще тридцати.
Ветер переменился.
Лед сковал окна, и огоньки фонарей тревожно заметались в своих скорлупках. Мягкий свист ветра за считанные секунды обратился в ревущий вой, и детей коснулся странный, цепенящий холод, не имеющий ничего общего с ноябрьскими морозами.
* * *
Мертвецы, дорогой читатель, уже стучались в дверь.
Это все ужасно волнительно, правда?
Наверное, мне нужно пояснить: на самом деле призраки не могут никуда постучать. Для этого у них нет ни костяшек, ни кожи (ни даже самого маленького клочка плоти), хотя они замечательно трясут предметы, переворачивают вещи вверх тормашками и издают громкие и на редкость пугающие звуки. Вероятно, они и хотели бы постучать – но само пребывание в облике духа делает эту человеческую любезность невозможной. Поэтому, несмотря на все попытки быть вежливыми, призраки просто трясли дверь, пока не снесли ее с петель.
А теперь позвольте напомнить о кое-чем важном: обычные люди не видят духов. Лейли (и ее отец, где бы он сейчас ни был) единственные могли общаться с призраками – так что, когда входная дверь якобы беспричинно вылетела из косяка, у Беньямина и его друзей не было никаких шансов разобраться в происходящем. Все вскинули головы, испуганно вглядываясь в темноту в поисках виновника, – и, разумеется, никого не нашли.
Духи сочли это за страшное оскорбление.
Они были по горло сыты пренебрежением людей и собственного мордешора. Конечно, они и сами понимали, что от обычных смертных внимания ждать не стоит, но недавние события окончательно истощили их терпение, и теперь они приняли обиду близко к сердцу. Это ничуть не упрощало ситуацию.
Как вы, вероятно, помните, в последний раз мы слышали о духах, когда они разозлились на бросившую их Лейли, избавились от оков и отправились на поиски новой кожи. Но еще вы можете помнить мои слова, что только уважение к Лейли все это время заставляло их вести себя прилично. Покинув освященные земли (чего не случалось никогда в истории Чаролеса), они вдруг задумались, а не поторопились ли с решением снять кожу с живых. В конце концов, призраки знали многих из этих живых – у некоторых оставались родственники в городе, – и в них начали проклевываться ростки совести.
