К этому моменту я уже перестала притворяться спящей и встретилась с дядюшкой взглядом. Свет его глаз был для меня огоньком надежды.
— А ты что скажешь, Скелетик? Ты умеешь говорить на языке амазонок и знаешь повадки твоей сестрицы и Селены. В критический момент ты сможешь выступить посредницей, поговорить с ними от нашего имени и передать нам их ответы.
Дамон сумел убедить родителей в том, что я не только не стану обузой для отряда, но и в определённых условиях могу оказаться полезной. Но главное, говорил он, это покажет всему городу, что наше семейство не потворствует нестроениям и хаосу, но твёрдо стоит на стороне традиции и закона. И это касается не только мужчин, но и женщин.
На рассвете следующего дня мы — отец, дядя и я — явились в Фалеронскую бухту, где на бревенчатых стапелях стояла уже готовая к спуску на воду эскадра из четырёх кораблей: «Эвплоя», «Феано», «Херсонес» и «Протагония». Судам предстояло взять на борт восемьдесят воинов. На палубах устроили стойла, поскольку было решено, что по меньшей мере половину отряда должны составлять всадники. В тех диких бескрайних степях, куда предстояло отправиться преследователям, пешие воины не имели ни малейшей надежды ни выследить, ни тем более настичь беглянок. Более того, случись пехотинцам навязать противнику схватку и одержать победу, без кавалерии они всё равно не смогли бы развить успех, а любое поражение обернулось бы для них полным и окончательным разгромом.
Перед отплытием судов Тесей и жрецы совершили на алтаре из морского камня обряд, пожертвовав Персефоне чёрного овна, а Посейдону — быка. Вознося молитвы, жрецы благословили корабль и оплели корабельные носы освящёнными гирляндами из мирта и рябины. Жёны бросали в воду венки, посвящая их Афродите, покровительнице мореходов, и распевали гимн дочерям ночи, который я до тех пор считала пастушьим:
Через поле ночное
Да будет ваш путь спокоен
Под навесом, не звёздами шитым,
Но сотканным нашей любовью.
Только теперь мне стало понятно, что эти строки в первую очередь относятся к морякам и кормчим.
Клинья, удерживавшие корпуса, были выбиты ударами деревянных молотов. Люди подставили свои плечи, чтобы суда избежали крена или даже опрокидывания, ибо они были тяжело загружены всяческими припасами, маслом, вином, оружием и доспехами. Лошадей конюхи удерживали пока в загонах на берегу.
Гребцы, распределившись вдоль бортов, вставили в уключины длинные, в двенадцать подесов
[5], вёсла, упёрлись ногами в прибрежную гальку и дружно навалились на лопасти грудью. Корабли со скрипом поползли по каткам в сторону моря. Несмотря на смазку, трение килей оказалось достаточно сильным. Продвижение судов к морю сопровождалось скрежетом и визгом, а затем и облачками дыма.
Когда носовые части судов погрузились в море настолько, что могли уже оставаться на плаву, первых лошадей с накинутыми на головы мешками стали заводить на палубы по трапам, которые впоследствии были подняты и стали дверями палубных конюшен. Новая тяжесть заставила корабельные носы осесть до самого песка, и, чтобы сдвинуть суда с места, потребовались совместные усилия не только людей, но и оставшихся лошадей. Наконец, после того как корабли были стащены с мелководья и подхвачены морем, последних четырёх лошадей тоже завели наверх по короткому трапу, превращённому после этого в загородку их стойла.
Наш корабль, натягивая канаты, заплясал на воде, и палуба стала ускользать из-под ног. Кони забились и принялись испуганно ржать. Меня послали на помощь палубным матросам успокаивать животных.
Как же отважны были эти юноши и насколько захвачены предстоящим приключением! Хотя в эти мгновения никто из них даже не думал ни о моей сестре Европе, в погоню за которой они отправлялись, ни тем паче о Селене, преследовать которую должны были по решению народного собрания. Сомневаюсь, чтобы образ амазонки сколько-нибудь занимал воображение мужчин — не только рядовых воинов и гребцов, но и моего отца и даже Дамона. В конце концов, кем была для них амазонка? Кто по-настоящему знал её? Кто имел представление о богах, которым она поклонялась, или о непререкаемых законах любви и чести, определявших каждый её поступок?
Только я.
Когда я, обходя гребцов, искала на палубе свою койку, в моей душе сам по себе зазвучал голос Селены. Образ её предстал перед моим мысленным взором, и я снова услышала её завет, тот самый, которому мы с сестрой внимали всего три дня назад, когда она решила оставить нам память о себе, предвидя свой — возможно, очень скорый — конец.
Кто мог понять Селену и высказаться в её оправдание?
Только я.
Я почувствовала, как киль последний раз пробороздил песок. Корабль освободился от канатов, гребцы, уже рассевшиеся по скамьям, налегли на вёсла, и корабль развернулся, устремляясь в открытое море. Меня едва не стошнило, а бедные лошади с перепугу опустошили свои кишечники и мочевые пузыри прямо на палубный настил.
С благословения небес корабли отправились в путь.
Мы вышли в море.
Глава 4
ДОЧЕРИ КОБЫЛИЦЫ
РАССКАЗ СЕЛЕНЫ
Я родилась не в стране амазонок, а в десяти днях пути на север, среди чёрных скифов. Несмотря на название, они вовсе не были чернокожими, как эфиопы, но обладали великолепными чёрными волосами. И мужчины и женщины этого племени славились как свирепые, яростные бойцы. Моя мать Симена была дочерью Протея, сразившегося в поединке с самим Гераклом и убитого им перед Тифоновыми вратами Фемискиры, столицы Амазонии. Мать умела говорить по-эллински, на языке пеласгов и эолийцев, и хотела, чтобы и я выучилась этому — для блага нашего свободного племени. Правда, наш народ считает людские наречия и способность убеждать противника при помощи слов чем-то низшим по сравнению с прямым действием и примером, каковые представляет собой язык эхала, то есть природы и божества. Речь среди моих соплеменников не в почёте: даже младенцы лепечут мало, ибо им внушают, что коль скоро кони и ястребы обходятся без слов, то это возможно и для людей. Таким образом, заучив звуки и буквы обитателей городов, я во имя свободного народа поступилась собственным благом, ибо тем самым отгородила себя от богов и соплеменников.
Люди говорят, будто бог сотворил небо. Это суждение ошибочно, бог и есть небо, ибо творение не может быть отделено от творца и всё сущее в мире и сотворённое им есть бог. Сперва с неба грянул гром, разразилась гроза, хлынул ливень и посыпался град. Сто раз по сто тысяч зим продолжалось одинокое буйство стихии, пока не явились орёл, сокол и прочие обитатели воздуха. Тысячу тысячелетий парили они, не касаясь земли, ибо она ещё не была сотворена, но сутью своею счастливо пребывала в воздухе и в самих этих существах, давая им силы, питая тело и дух. Бог пребывал во всех своих творениях, и каждое из них было его частицей — но что есть частица бога, как не сам бог?
