В путь я отправился не с пустыми руками: помимо двух реалов, полученных от поэта-авантюриста, у меня было также несколько какао-бобов, служивших индейцам деньгами до прихода испанцев и имевших хождение до сих пор. Индейцы вообще сомневались в ценности того, что нельзя ни съесть, ни посеять, и, хотя теперь медные и серебряные монеты повсюду вошли в обращение, бобы ценились по-прежнему. В конце концов, именно из них изготовляли чоколатль, напиток королей.
Впрочем, пульке считался и вовсе напитком богов, хотя для простого народа был куда доступнее, чем какао. По мнению отца Антонио, эта дурманящая жидкость была для индейцев сущим благословением, ибо притупляла чувства, отчего убогая жизнь казалась им более сносной.
Пулькерия состояла из двух глинобитных хижин, крытых соломой. Две женщины-индианки готовили на открытом огне ужин и разливали пульке из больших глиняных кувшинов. У меня было десять какао-бобов, достаточно, чтобы уложить проститутку из Веракруса на спину на столько же минут, а изрядно поторговавшись, мне удалось за шесть из них получить огромную тортилью со свининой и перцем. Стручки перца оказались такими жгучими, что я заявил стряпухе: небось собраны они не иначе как в расплавленном жерле вулкана.
Оставшихся четырёх бобов вполне хватило бы на чашку пульке, но я знал, что позже смогу получить всё, что хочу, бесплатно.
Но, даже лёжа под деревом и уминая тортилью, я, хоть и не сомкнул глаз прошлой ночью, не находил покоя. Перед глазами у меня стояло насмерть перепуганное лицо отца Антонио. В конце концов я вскочил и вернулся на дорогу, чтобы продолжить путь.
Весь следующий час дорога петляла, огибая плантации сахарного тростника, занимавшие огромные пространства. Эта культура была завезена в колонию из Старого Света, и возделывание её было чрезвычайно трудным и даже опасным. На сахарном тростнике создавались огромные состояния, но никто не шёл работать на плантации по своей воле. Трудились там исключительно рабы. Сначала испанцы пытались принудить к этому индейцев, но смертность среди них оказалась так велика, что церковь и корона, опасаясь полного их вымирания, велели заменить индейцев более выносливыми неграми.
В 1519 году с кораблями Эрнана Кортеса в Новый Свет прибыли всего двое чернокожих, Хуан Кортес и Хуан Гарридо, но для того, чтобы делать состояния на сахаре и на серебре, испанцам требовались целые армии рабов. Так что все сверкающие драгоценности, позолоченные экипажи, шелка и роскошные дворцы, которых столь алчно жаждали gachupines, не говоря уже об иноземных воинах короны, — всё это было оплачено кровью рабов.
После того как в 1580 году король Испании унаследовал португальский трон, закованные в цепи африканцы, которых португальские рабовладельцы били плетьми и морили голодом, стали прибывать в Новую Испанию тысячами, а когда испанцы обнаружили, что могут буквально озолотиться на сахарном тростнике, основной поток чернокожих стал направляться именно на плантации.
Да, пристрастие Европы к сладкому сделало рабство неизбежным.
Когда я проходил мимо плантаций сахарного тростника, я видел множество темнокожих — мужчин, женщин и детей, — трудившихся на полях. В одном месте дорога проходила совсем рядом с el real de negros, стойбищем негров, — скоплением круглых хижин с коническими соломенными крышами.
От Беатрис я знал, что рабы даже у себя дома практически не могут рассчитывать на уединение и живут в своих хижинах все скопом, вне зависимости от пола и возраста, вместе со свиньями и курами. Хотя хозяева и хотели, чтобы негры размножались, семейные жилища не поощрялись: в уединении легче составлять заговоры и замышлять бунты. Рабы, соответственно, избегали брачных отношений, и рождаемость в их среде была низкой, хотя хозяева и стремились к пополнению поголовья чернокожих: ведь прикупать здоровых рабов на невольничьих торгах было накладно.
На плантациях сахарного тростника рабы трудились буквально от зари до зари и почти не имели свободного времени. В самые горячие дни они вообще не уходили с поля, а валились спать прямо на землю; по утрам надсмотрщики поднимали и возвращали их к работе пинками.
Владельцы плантаций считали, что чернокожих рабов можно нагружать сверх всех мыслимых возможностей, ибо те были крупнее, сильнее и, главное, гораздо выносливее индейцев, которые в адских условиях плантаций мёрли как мухи. Однако, по словам отца Антонио, представление о том, что как работник один негр стоит четырёх индейцев, являлось мифом, расплачиваться за который приходилось этим несчастным невольникам. Падре сказал мне это несколько дней назад, когда мы, проходя мимо пристани, видели, как рабы грузят мешки с сахаром. Точно так же, как и каторжников на рудниках, рабов с плантаций, словно скот, клеймили раскалённым железом. Обычно клеймо ставили на плечо; если же попадался негр с клеймёным лицом, это означало, что он пытался бежать.
— Надсмотрщики требуют от африканцев выполнить в четыре раза больше работы, чем мог бы сделать индеец, а это зачастую вообще выше человеческих возможностей. От непосильного труда рабы надрываются, сходят с ума, сводят счёты с жизнью. Они не хотят иметь детей, чтобы тем не выпала столь же несчастная доля, и негритянские женщины, забеременев, стараются вытравить плод. Случается, что, доведённые до крайности, рабы восстают, хотя все такие восстания подавляются плантаторами с ужасающей жестокостью.
Иные из негров впадают в такую тоску, что отказываются от пищи и умирают от истощения, некоторые перерезают себе горло, но на их место привозят новых, и, пока рабство приносит выгоду, оно неистребимо.
Однако при всём том испанцы страшились восстаний рабов, словно Божьего гнева.
Я понимал их страх. В то время как индейцы, по большей части после Микстонской войны, были приведены к покорности, бунты африканцев вспыхивали повсюду снова и снова.
И одним из первых с ними столкнулся сын первооткрывателя Нового Света Диего Колумб, на плантации которого на Карибах рабы перебили всех испанцев. Бунт, разумеется, был подавлен, но подобные мятежи происходили каждое десятилетие, и, по мере того как число африканцев относительно чистокровных испанцев возрастало, усиливался и страх завоевателей.
Рабам запрещалось собираться в количестве больше трёх — публично или приватно, днём или ночью. За нарушение этого закона полагалось двести плетей каждому провинившемуся.
Страх заставлял меня без конца оглядываться. В этих местах карете по дороге было бы уже не проехать, но кто знает, на какие ухищрения способна эта зловещая вдова? Я готов был поверить, что старуха может пуститься за мной в погоню на орлиных крыльях и схватить орлиными когтями.
Древние греки верили в то, что три богини определяют всю нашу судьбу. Не только продолжительность нашей жизни, но ширину и глубину наших несчастий. Если древние греки правы, то эти три призрачные пряхи отмерили на мою долю необычайно много бед и тревог, хотя должен признать, что и удовольствий мне тоже досталось изрядно.
