Люди вокруг стали зажигать факелы, а когда толпа с пылающими головешками устремилась на звук, я присоединился к ней, предпочитая не выделяться. Как оказалось, зеваки обступили кого-то, валявшегося на земле и скулившего от боли.
— Боже, да его оскопили! — выкрикнул кто-то.
Тут мне стало совсем не по себе. Помог, называется, человеку! Я протолкался вперёд и воззрился на раненого, корчившегося на земле, зажав окровавленный пах.
Но это оказался вовсе не Янага.
То был его хозяин.
20
Прячась в кустах, я дождался отправления обоза, а когда последний мул, поднимая пыль, двинулся в сторону Ялапы, подошёл к ближайшей индейской хижине и купил себе на завтрак тортилью. Женщина-индианка — несомненно, жена земледельца, у которого я украл пульке, — была молода, чуть старше меня. Однако суровая жизнь — работа на полях, вечные заботы по дому и рождение одного, а то и двух детей ежегодно — состарила её прежде времени. К двадцати пяти годам бедняга превратилась чуть ли не в старуху, и даже во взгляде её тёмных печальных глаз не было и намёка на молодой блеск. Вместе с тортильей она одарила меня грустной улыбкой, а от предложенного мною какао-боба отказалась.
Тортилья — в которой на этот раз не было и намёка на бобы, перец или саrnе, мясо, — оказалась моим единственным desayuno, завтраком. Запил я её водой из речушки, благоразумно воздержавшись от нового похода за пульке.
Заморив червячка, я обдумал сложившееся положение и решил не идти дальше, а дождаться отца Антонио здесь, на дороге, благо в том, что он отправится следом за мной, у меня сомнений не было. Стало быть, нет ничего более естественного, чем подождать его на полпути к Ялапе. А если наблюдать за дорогой, не высовываясь из укрытия, то можно углядеть и того головореза, Рамона, вздумай он отправиться по моему следу. Продержаться некоторое время я смогу. Если станет невмоготу, украду ещё пульке, а еды на мои два реала можно накупить уйму.
Другое дело, что, сколько я ни уверял себя, что клирик непременно явится, здравый смысл неизменно подсказывал, что ему могут помешать непреодолимые обстоятельства.
И в таком случае я окажусь предоставленным самому себе. Чем же я стану питаться? Где буду ночевать? Вот какие мысли донимали меня, когда я лежал в кустах и следил за дорогой из Веракруса в Ялапу.
Ситуация, в которой я оказался, не слишком отличалась от той, что была описана в романе «Vida del Picaro Guzman de Alfarache»
[31]. Эта книга — известная нам также под названием «Испанский авантюрист» — была одной из тех, которые отец Антонио безуспешно пытался от меня спрятать. Популярность этого сочинения превзошла даже популярность Дон Кихота, чьи незадачливые похождения приводили в восторг читателей как в Старой, так и в Новой Испании.
Но если Сервантес подписал смертный приговор романтическому рыцарю, то автор романа о Гусмане де Альфараче заменил этого сентиментального героя фигурой, более подходящей для наших циничных времён, — picaro. Как всем известно, picaro — это плут, аморальный тип; он не желает трудиться в поте лица, а предпочитает жить благодаря своей сообразительности и умению хорошо владеть мечом.
Как и поэт-меченосец, бродяга и авантюрист Матео, picaro Гусман тоже был беспечным бродягой. Искатель приключений, сам не способный похвалиться ни богатством, ни знатностью рода, он странствовал по миру, общаясь с людьми всех званий, профессий и любого достатка, едва успевая в очередной раз унести ноги, чтобы избежать кары за мошенничество, воровство и соблазнение чужих жён.
Сага Гусмана начинается в Севилье, являвшей собой венец и славу величайших городов Испании. Абсолютно все сокровища Нового Света направляются не куда-нибудь, а в Севилью. Несколько лет тому назад один матрос казначейского флота рассказал мне, что улицы Севильи вымощены золотом и только самым красивым женщинам мира разрешается вступать в городские стены.
Приключения нашего picaro начинаются с того, что его расточительный и распутный отец, промотав состояние, умирает, оставив отпрыска без гроша. Тому приходится самостоятельно искать себе средства к существованию, и делает он это, похоже, точь-в-точь как его малопочтенный папаша. Недаром говорят, что дурной пример заразителен.
В юном возрасте Гусману приходится столкнуться с суровой действительностью, однако уроки жизни даются ему легко, ибо, несмотря на отсутствие опыта, молодой человек обладает задатками прирождённого плута. Этот нахальный проходимец чувствует себя своим повсюду, в любом обществе — и выпрашивая медяк у свинопаса, и трапезничая с графом в его родовом замке.
Переменчивая судьба увлекает нашего picaro из Испании в Италию, причём, лишившись по дороге последних денег и приличной одежды, он не брезгует никакими занятиями, от попрошайничества до шулерства. А один раз даже предпринимает попытку заняться честным трудом — нанимается поварёнком, — но низменные инстинкты и тут берут верх. Гусман крадёт серебряную чашу, чем повергает в ужас повара и его жену (те боятся, что хозяин обвинит их в пропаже, побьёт или даже отправит в тюрьму), а потом преспокойно продаёт эту чашу вконец отчаявшимся супругам, выдав её за другую, доставшуюся ему по случаю, но очень похожую, а получив деньги, пускается во все тяжкие. Конечно, его барышей хватает ненадолго — очень скоро наличность тает, оседая за карточными столами или в кошельках распутных женщин.
В Италии Гусман ведёт тот же образ жизни, не выходя из круговорота пороков: шулерство сменяется попрошайничеством, попрошайничество — жульничеством, жульничество — воровством. Шальные деньги как приходят, так и уходят, и, сколько бы нашему герою ни везло в тех или иных проделках, он снова и снова оказывается с пустыми карманами.
Пережив немало приключений и чудом избежав многих опасностей, Гусман в конце концов оказывается в Риме, столице католического мира, где вступает в сообщество нищих, объявляющее себя не сборищем попрошаек, а гильдией, такой же, как и другие цеха ремесленников, действующей на основании устава, свода письменных правил и предписаний.
Ничего себе порядки у них в Риме! Могу представить, что было бы, сунься я к алькальду Веракруса с просьбой утвердить устав для гильдии léperos! Ясное дело, он объявил бы меня сумасшедшим. И был бы прав, ведь нищие и бродяги, для которых предназначались бы эти правила, всё равно не смогли бы их прочитать.
Если раньше Гусман считал себя большим мастером в сборе милостыни, то сейчас он понимает, что римлянам, некогда покорившим мир, есть чему поучить иноземцев и по части попрошайничества. В частности, новичку объясняют, что к мужчинам и женщинам требуются совсем разные подходы. Вот, например, поучает его наставник, плач и стенания неплохо размягчают сердца дам, но у кавалеров не вызывают ничего, кроме раздражения, — лучше просто попросить их о помощи. Что же до женщин, то не стоит забывать об их религиозных чувствах — они падки на обещания неустанно молиться Мадонне от избавления их от всех мыслимых напастей, тут уж кто из попрошаек сколько перечислит. Если их растрогать, подают совсем недурно.
