Вообще-то Ночным Дровосеком мамаши обычно пугали непослушных детишек. Мне тоже в детстве грозили, что, если я буду плохо себя вести, за мной явится Ночной Дровосек. Правда, делали это невежественные люди с улицы, приходивший к нам в Дом бедных: сам отец Антонио подобных суеверий не одобрял.
Впрочем, топор в кустах определённо не стучал, однако, когда я прислушался как следует, легче мне не стало. Походило на то, что в зарослях движется ягуар, этот тигр Нового Света. А это было даже хуже, чем Ночной Дровосек, ибо голодный ягуар не завлекает жертву, а ищет её сам, да и вдобавок передвигается так быстро, что от него не убежишь.
Я лежал, застыв от страха, пока пугающий звук не стих в отдалении, хотя даже последовавшая за этим тишина казалась мне таинственной и грозной. Мне доводилось слышать истории о существах, способных переломать все кости в твоём теле, и смертоносных пауках величиной с человеческую голову. Причём и те и другие подкрадывались к жертве бесшумно.
Я убеждал себя, что по ночам в зарослях всегда слышатся странные шумы, а если ночные птицы или сверчки сейчас и молчат, то лишь из-за того, что после дождя вокруг слишком сыро. Может, так оно и было, но страх нашёптывал, что они затаились из опасения обнаружить себя перед кем-то очень опасным, кто вышел на ночную охоту.
Однако страх страхом, а сон снова взял своё. И опять мне снился кошмар, но на сей раз вполне конкретный — будто бы я вместо ноги той шлюхи отпилил голову отцу Антонио.
38
С первым намёком на рассвет я покинул кусты и вернулся на тропу. Моя одежда оставалась мокрой, и, чтобы согреться, пришлось прибавить шагу. С восходом солнца над влажной растительностью начал подниматься туман, так что я видел перед собой лишь на пару дюжин футов. По мере того как я шёл, дорога поднималась всё выше и вскоре вывела меня из тумана на солнечный свет, под голубое небо.
Я втёр грязь в лицо и руки, чтобы затемнить кожу, но, проходя мимо людей, всё равно всякий раз опускал голову. Ближе к вечеру, ослабевший от голода, я вышел на поляну, где множество разных путников — я насчитал двенадцать групп — устраивались на ночлег. Все они были мелкими торговцами-индейцами, в большинстве своём таскавшими товары на собственных плечах, и лишь у некоторых имелись ослы. Индейцы жили бедно, и мало кто из них мог позволить себе даже осла, не говоря уж о более крупном и стоившем в два раза дороже муле. Как ни хотелось мне есть, приближаться к индейцам было боязно, тем более что бродячие торговцы, в отличие от крестьян, странствуя между поселениями, могли располагать определёнными сведениями, в том числе и на мой счёт. Нет уж, безопаснее будет попробовать стащить на следующем поле пару початков маиса, пусть даже придётся грызть сырые зёрна.
Но надо же — уже направившись в кусты, подальше от стоянки торговцев, я увидел знакомую фигуру. Тот самый Целитель, извлекавший змей из ртов и штанов, раскладывал на земле постельные принадлежности и снимал припасы со своего осла. Когда я в последний раз видел этого человека, он продал мне за два реала никчёмный кусок застывшей вулканической лавы.
Я поспешил помочь старику разгрузиться, обратившись к нему на науатль. Ни моё появление, ни готовность помочь ничуть не удивили Целителя.
— Рад видеть тебя снова, — промолвил я. — Ты помнишь меня? Мы встречались на ярмарке?
— Помню, помню. Я ожидал тебя.
— Ожидал меня? Откуда ты знал, что я приду?
Стайка пролетавших мимо птиц защебетала у нас над головами. Старик указал на них и издал горловой звук, родственный хриплому смешку, а затем жестом велел мне продолжить разгрузку. Когда я снял поклажу с осла, Целитель опустился на колени и начал разводить костёр для приготовления ужина.
От одного вида костра мой желудок забурчал с удвоенной силой. Все мысли о возвращении обратно денег улетучились, едва я стал помогать Целителю готовить ужин. В конце концов, Гусман часто путешествовал в качестве сопровождающего стариков. Почему бы и индейскому чародею не обзавестись юным помощником?
Вскоре я набил желудок тортильями, бобами и чили. Утолив голод, я примостился на корточках рядом с угасающим костром, в то время как Целитель раскуривал трубку, искусно вырезанную в виде ацтекского божка, изображения которого часто находили среди развалин. Чак-Мул (так его звали) лежал на спине, выставив живот, на котором держал плошку. Туда индейцы клали вырванные из груди сердца тех, кого приносили в жертву богам. Сейчас эта плошка была наполнена табаком.
Как я понял, Целитель относился к тем кудесникам, в арсенале которых имелось множество различных типов магии. Он, конечно, был тетла-акуикуликуэ — «приемлющим камни», чародеем, извлекавшим из тела предметы, которые вызывали недуг. Я и раньше видел на улицах Веракруса подобных шарлатанов.
Случалось мне слышать и о чародеях, которые умели понимать тайный язык птиц и могли по их щебету предсказать судьбу человека. Этих чародеев считали чрезвычайно одарёнными от природы, и они брали с индейцев высокую плату. В языке ацтеков имелось особое слово, обозначавшее тех, кто мог предсказывать будущее по полёту и пению птиц, но я его не знал.
— Я убежал от своего господина испанца, — принялся заливать я с притворной искренностью истинного lépero.
Старик внимательно слушал, выпуская из трубки поднимающийся кольцами дым. Мне подумалось, что этот дым может сказать ему, что я лгу, но Целитель ни в чём меня не уличал, только время от времени хмыкал. Вскоре я почувствовал, как выдумки буквально застревают у меня в горле.
Наконец Целитель поднялся и вручил мне одеяло, достав его из снятой с осла торбы.
— Мы выступаем завтра, рано утром, — сказал он.
Лицо старика не отразило ничего, но его голос прозвучал успокаивающе. Мне захотелось одновременно и заплакать, и рассказать ему правду, но уверенности в том, что Целитель отреагирует на мой рассказ об убийстве так, как бы мне хотелось, не было. Впрочем, так или иначе, я свернулся клубочком под одеялом с чувством глубочайшего облегчения. Мне удалось не только набить желудок, но и найти проводника по этой глуши.
И снова я оплакивал отца Антонио, истинного моего отца если не по крови, то в жизни. Он, конечно, не был ни идеальным отцом, ни идеальным священником, вовсю предавался пьянству и блуду, но у меня никогда не было оснований усомниться в том, что этот человек действительно меня любит.
Лёжа на земле и уставясь в ночное небо, я снова задумался о старой матроне и убийце Рамоне. Пожалуй, если кто и мог теперь, после смерти клирика, ответить на мучившие меня вопросы, так это Миаха, воспитавшая меня женщина. Хотелось верить, что она ещё жива. Кому, как не ей, знать, что же это такое бабахнуло в моём прошлом, если отголоски страшного взрыва убивают людей до сих пор. Годами слушая клирика, который, перебрав, иной раз выбалтывал лишнее, я знал, что Миаха, получив от него немного денег, уехала в Мехико, и с тех пор от неё не было никаких вестей. Он называл эту женщину puta, но относилось это к её истинному роду занятий или было просто оскорблением, выкрикнутым в запале, я так и не понял.
