Стук продолжался, я же из своего укрытия наблюдал за индейцами. Они затравленно переглядывались. Рубить дрова доводилось каждому из них, но они чувствовали, что этот топор разрубает не дерево... а плоть.
Движение прекратилось, однако священник даже не заметил разворачивающейся драмы, ибо дремал, уронив голову на грудь.
И вот, когда страх и растерянность индейцев достигли высшей точки, я вскочил на мула, набросил на голову одеяло с прорезями для глаз и, безумно завывая и размахивая топором, вылетел из своего укрытия на дорогу. В сумраке, да ещё вдобавок в глазах перепуганных невежественных людей, этого было вполне достаточно, чтобы сойти за безголового злого духа.
Индейцы-телохранители пустились наутёк. Двое конюхов, те, которые вели мулов, бросили поводья и последовали примеру товарищей. Мулы с перепугу тоже было пустились вскачь, но я обогнал переднего и остановил, схватившись за болтавшийся повод. Проснувшийся наконец священник теперь дико орал и размахивал руками, но это не помешало мне увести мулов — вместе с ним — с дороги в лесную чащу.
Удалившись на расстояние, позволявшее не опасаться возможного преследования, я остановил мулов. Священник выбрался из своего паланкина. Весь в шелках и кружевах, с массивной золотой цепью, он явно принадлежал к тому типу церковников, которых добрый отец Антонио на дух не переносил.
— Бог покарает тебя за это! — завопил он.
Я приставил нож к его толстому брюху.
— Если и накажет, то вместе с такими, как ты, жирными церковниками, которые копят мирские богатства и рядятся в шелка, отбирая у бедняков последнюю корку. Скольким индейским ребятишкам пришлось голодать, чтобы ты справил себе шёлковую рубаху?
Я пощекотал его глотку стальным остриём.
— Не убивай меня! — взмолился священник.
— Да что ты, amigo, разве я похож на убийцу?
Если судить по выражению его лица, то, боюсь, я был очень даже похож.
Но если жизнь этому лицемерному святоше я оставил, то ограбил его, надо признаться, очень тщательно. Забрал не только украшения и деньги, но всю его щегольскую одежонку, включая прекрасные туфли из телячьей кожи. И при этом искренне верил, что не только отец Антонио, но и многие священники Новой Испании, создавшие империю духа силой самоотверженности и веры, втайне бы порадовались посрамлению этого хлыща.
— Брат, когда тебя спросят, кто совершил это злодеяние, отвечай, что тебя ограбил Кристо Бастард. Сообщи всем, что я принц метисов, объяви повсюду, что ни один испанец не может быть спокоен за своё золото и свою женщину, пока я жив!
— Ты не можешь бросить меня в этой глуши! Да ещё босым!
— Эх, padre, если бы ты вёл праведную жизнь, Господь не преминул бы устлать твой путь лилиями.
На том мы и расстались. Я оставил его стоящим возле паланкина, раздетым, босым и посылающим мне вслед проклятия, которыми никак не подобает осквернять уста слуге Господа.
Так началась новая жизнь Кристо Бастарда, причём мои успехи на этом поприще были столь значительны, что очень скоро у меня в подручных уже обретались с полдюжины головорезов. Правда, должен с прискорбием признать, что не все мои новые друзья оказались столь же способными и умелыми, как я.
Тех, кто не мог уклоняться от клинков и мушкетных пуль с той же легендарной ловкостью, что и я сам, не говоря уж о тех, кто демонстрировал дурной нрав и недальновидность, пытаясь присвоить себе больше, чем приходилось на его долю, я быстро прогонял — или убивал.
По правде сказать, первого же метиса, вознамерившегося перерезать мне глотку, чтобы добраться до денежного ящика, я не просто убил, а ещё и отрезал негодяю ухо и повесил его на рукоять своей шпаги в назидание другим. Правда, не скажу, чтобы эта мера оказалась такой уж действенной. Всего за несколько недель у меня добавилось ещё три такие подвески — из чего я заключил, что расхожие представления о разбойничьем братстве не соответствуют действительности.
Мы быстро перемещались по всей Новой Испании, появляясь там, где нас никто не ждал: то несколько раз подряд грабили путников на одном и том же перекрёстке, то, словно ветер, переносились в совершенно другую часть страны. Причём я нередко передвигался открыто, днём, под видом торговца гитарами, используя тот же трюк, к которому прибегали мы с доном Хулио, когда преследовали колдуна науали. Всего несколько гитар, навьюченных на спину мула, со стороны казались впечатляющим грузом, однако почти ничего не весили, а значит, мул мог, если потребуется, скакать очень быстро.
Вы думаете, жизнь разбойника меня восхищала? Ничего особо завидного в ней не было. Она состояла из терпеливого ожидания в засадах, стремительных нападений и столь же стремительного бегства, необходимости всегда оказываться на полшага впереди вице-королевских soldatos, слишком много пить, слишком мало любить и постоянно опасаться соучастников. Этих негодяев, готовых всадить нож в спину из-за жалкого мараведи или ради благосклонности никчёмной шлюхи. Разумеется, всё это было мне не по душе. Хотя в юности я и вёл жизнь самого настоящего lépero, но сейчас, по сравнению с подонками, с которыми свела меня разбойничья доля, чувствовал себя кабальеро, грамотеем и носителем шпор.
Ну и конечно, меня никогда не покидали воспоминания. Горестные воспоминания. Об отце Антонио, которому попытка защитить меня стоила мучений и смерти. О Целителе, научившем меня гордиться своей индейской кровью и наследием предков. О доне Хулио, спасшем мне жизнь, привившем мне благородство — и принявшем, вместе с сестрой и племянницей, ужасную мученическую смерть у меня на глазах. О Матео, спасшем меня от убийц, познакомившим меня с театром и сделавшем меня мужчиной, — нынче мой compadre, скорее всего, уже сгинул от лихорадки где-нибудь в джунглях Филиппин. Но чаще всего я вспоминал о женщине с лучащимися глазами и радужной улыбкой, молодой красавице, писавшей стихи, шедшие из самой души. О женщине, дважды спасавшей меня, о той, которую я любил всем своим сердцем, хотя и знал, что нам никогда не быть вместе... Увы, ей предстоит стать женой чудовища и никогда не изведать счастья.
О, как мечтал я развернуть коня в направлении Мехико, вонзить кинжал в Рамона де Альву и, если Бог услышит мои молитвы, бросить последний взгляд на женщину, которую я любил! Но, увы, это было невозможно. Конечно, я не отказался от своей мести, просто для неё не приспело время. После смерти дона Хулио Рамон стал ещё богаче и сейчас слыл одним из самых влиятельных людей Новой Испании. Это, конечно, отнюдь не значило, что он не может умереть, но, задумывая мщение, я не собирался ограничиваться тем, чтобы злодей пал жертвой безымянного клинка. Для него это был бы слишком хороший конец. Нет, я хотел сперва лишить своего врага любимой женщины, состояния, чести — и лишь потом жизни. Просто смерть была бы недостаточной карой за всё то, что этот человек совершил.
