И возродилась в Фёдоре лёгкость душевная, какую испытывал в дни благоденствия, и не страшила тюрьма поганая и дыба неминучая. Дух Фёдора торжествовал. Вопреки всем проискам Бориса Годунова, он, Фёдор Романов, в сём рукопашном бою выходил победителем. «На воле Митенька, на воле! Мчит с сотоварищем иноком Григорием Отрепьевым в землю польскую, дабы там объявиться!» — торжествовал Фёдор.
— А как услышат о нём россияне, как встанут плечом к плечу стеною, да пойдут добывать трон истинному отцу своему, тут уж держись, «проныр лукавый», — говорил Фёдор, стуча кулаком по глиняной стене.
В тот миг, когда Фёдор в душевном порыве возносился в Царство Небесное и приготовился к каким угодно переменам в судьбе, над его головою открылась решётка, в яму опустилась лестница и страж велел князю подниматься наверх, повёл его, как счёл Фёдор, на правёж.
В пытошном каземате заплечных дел мастера готовились к работе. В подземелье стоял смрад, пылал горн, на нём калилось железо, на таганах кипела в котлах вода. Один из катов, увидев боярина Фёдора, улыбнулся ему, приветливо кивнул головой. Князь знал этого ката. Звали его Лучка, по прозвищу Тетеря. Ещё при Иване Грозном, когда Лучка только встал к своему ремеслу, его изловили тати, коих он порол кнутом, избили изрядно и лишили языка. Малюта Скуратов сказал Лучке, когда тот пожаловался на татей: «Ты есть тетеря. Потому и потерял язык». С той поры, а миновало сему лет тридцать, Лучка слыл самым жестоким палачом во всей Руси. Один демонский вид Лучки приводил его подопечных в смертельный ужас.
Тут же, в пытошной, у стола со свечой сидел ещё один не менее жестокий человек, боярин Семён Годунов. Хотя всем видом своим он был похож на благообразного пожилого россиянина с окладистой бородой, но нутро его выдавали узкие, чёрные и хищные глаза. Он заведомо ненавидел всех, кого приводили в пытошные казематы, как кровных своих врагов. Боярина Фёдора он сразу же словно хлыстом ударил, крикнул ему в лицо:
— На колени, тать!
Но Фёдор Романов был уже не тот, подавленный навалившейся на него бедой человек, каким чувствовал себя в первый день пребывания в тюрьме. Дух его окреп, и пред боярином Годуновым стоял истинно русский князь, гордый и несгибаемый. Он лишь спросил боярина:
— Видишь ли ты свою судьбу, выкормыш Малюты Скуратова?
И прозвучал сей вопрос так неожиданно, что боярин Семён опешил. Знал он, что Фёдор Романов якшался с ведунами-чародеями и мог ведать о роковом пороге любого смертного. И вздрогнул многажды свершавший злодеяния первый палач России. Но страх всегда пробуждал в Семёне Годунове слепую ярость, и он ещё громче крикнул:
— На колени, тать!!
Князь Фёдор продолжал стоять. Семён сделал знак Тетере, тот вмиг подскочил к князю и ударил его ногой в подколенья, и князь Фёдор упал. Тетеря придавил его за плечи к каменному полу. Но Фёдор не смирился с насилием. В свои сорок шесть лет он был ещё достаточно силён и не уступил Лучке. Он скинул руки палача с плеч и встал.
— Не смей прикасаться ко мне, кат! — крикнул он Лучке. И так же властно, словно отдавая повеление, сказал боярину Семёну: — Зачем достоинство боярина порочишь? Сам и пытай!
Боярин Семён не смотрел на князя. Он поднял руку и сказал Лучке:
— Ладно, Тетеря, мы ещё лишим спеси сего татя. Иди к делу.
Лучка медленно, словно медведь переваливаясь с ноги на ногу, ушёл в другой каземат, и в сей же миг оттуда донёсся нечеловеческий крик. Палач как перешагнул через порог в пытошную, так схватил раскалённый шкворень из огня и ткнул в спину привязанному к столбу страдальцу. Этим страдальцем был дворовый человек Романовых по имени Глеб. Лучка прижёг спину в новом месте, и Глеб заорал ещё истошнее. В эту минуту боярин Семён ввёл Фёдора Романова во второй каземат и сказал ему:
— Видишь, это твой Глеб-лабазник. Вот милостью просим его открыться, почему о зелье отравном молчал. Да будем пытать, пока не откроется. Ты слышишь, Глеб, вот твой боярин стоит, скажи, как он велел тебе молчать о кореньях. Он совестливый, отрицать не будет. Говори, и ты обретёшь облегчение участи.
Глеб лишь промычал глухо в ответ. И тогда Лучка сунул калёный шкворень между ног под ягодицы. И снова раздался истошный крик.
— Зачем невинного терзаешь? Ему ничего не ведомо о кореньях. Бога в тебе нет, боярин Семён, — сказал князь Фёдор.
— Вот и откройся, порадей за него. Ты ведь жалостивый, нищелюбец и милосердец. Ну, открывайся же, с какой метой коренья в стольный град привёз? — требовал боярин Семён.
Фёдор Никитич вновь ощутил душевное страдание. Не за себя, нет. Он отрешился уже от бренного существа своего и страдал за ближних, за холопов, коих немало увели со двора чёрные слуги Годунова, за всех невинных, коих изводили волею царя Бориса. Князь Фёдор не знал, что делать. Но какое-то движение в груди началось и побуждало к чему-то. К чему, Фёдор ещё не уразумел. А боярин Семён стоял над душой и требовал открыться, вынести себе приговор.
— Не жаль Глеба, так пощади инших. Все они, твои сродники, тут, у пытошных столбов. — И боярин Семён двинулся к другой двери. Стражи повели Фёдора Романова следом.
И то, что открылось опальному князю, повергло его в ужас. В подземелье были собраны все его четыре младших брата, вся близкая и дальняя родня. Со всех уже содрали одежды и привязали к столбам. Палачи ходили близ них и пробовали, хлёстко ли бьют плети, ударяли ими о каменные стены, о пытошные столбы. Средний брат, Михаил, богатырского сложения, увидев старшего брата, попытался оборвать ремни, коими были стянуты его руки за столбом, и тут же получил удар плети, на белой спине вспыхнул алый рубец. Князь Фёдор ринулся защитить брата, но стражи ухватили его за плечи, сдавили, словно тисками, и повели дальше, следом за боярином Годуновым.
Потом Фёдор Романов скажет, что истязание мужского тела ещё не повергает в крайний ужас того, кто за сим наблюдает. То, что он увидел в третьем каземате, и оказалось той гранью, за которую князь зацепился ногами и упал на колени. В том третьем застенке Семён Годунов собрал всех женщин, девиц и отроковиц, кои были в большом роду Романовых, и среди тех, кто был с ними в родстве и свойстве. Над всеми орудовали палачи, готовили их к пыткам. Десятки женских обнажённых спин увидел князь Фёдор. И среди них узнал по родимому пятнышку спину своей супруги боярыни Ксении. Он крикнул:
— Ксюша, Господи!
Она же повернула голову и умоляющим голосом позвала:
— Батюшка Фёдор Никитич, смилостивись над нами, Христом Богом прошу! Не дай надругаться катам!
И то, что будоражило душу князя Фёдора, прорвалось ясной и осознанной мыслью: «Ежели есть на нас вина, то допрежь всего на мне! Потому токмо мне и нести тяжкий крест!» И как всегда скорый на действие, Фёдор потребовал от боярина Годунова:
— Иди к патриарху и скажи: Фёдор Романов готов к покаянию. Да пусть приходит со святейшим и царь.
Боярин Семён зло прищурился, кунью шапку на глаза пониже осадил, сказал, как хлыстом ударил:
