Гонта не поскупился, дал серебряный злотый. Филарет положил его в угол при хозяине, накрыл сухим дубовым листом, бревно на него положил и прочитал молитву в защиту от беса и огня. Гонта тоже помолился, потом молча ушёл и вернулся вместе с князем Василием, который работал на крупорушке. В руках хозяин держал кувшин с домашним вином, а князь Василий — три кружки и блюдо, на котором лежали ломти хлеба и сала.
— Для полноты освящения святого дела у нас ещё и чарку принимают, — разливая вино, пояснил пан Гонта.
— Само собой, — согласился Филарет.
И все выпили, сели на брёвна, закусили. Пан Гонта расслабился, жаловался на жизнь, на богослова.
— Вчера вновь запретил брать вас на работу. Да вымолил позволение. Теперь пока баню не поставите... Дай Бог вам здоровья.
Филарет усмехнулся. «Оно и понятно, наше здоровье тебе важнее всего». Но он помнил и о том, что дни, проведённые в трудах праведных, прежде всего во благо им. Ни Филарет, ни князь Василий не надеялись на скорое освобождение из плена и потому с покорностью принимали ту жизнь, какая выпала на их долю. А в труде обретали покой и здоровье. Но у князя Василия и то и другое были лишь видимостью. Нёс он в непомерном каторжном бытие ещё одну непосильную тяжесть — тоску по отчизне. Страдал тем же и Филарет, да глубже прятал сию боль. У более слабых духом людей тоска отняла бы последнюю волю к сопротивлению, толкнула бы на предательство веры отцов, предков. И это было так легко сделать. Стоило только поклониться королевскому богослову и иезуиту Скарге и произнести: «Во имя Отца и Святого Духа от Сына», как перед ними распахнулись бы окованные толстым железом крепостные ворота замка и они были бы вольными людьми. О, как было просто избавить себя от мук, холода и голода, от душевных пыток! «Святой Дух от Отца и Сына» — ключ к свободе. Но Филарет и князь Василий давно уже решили, что даже на костре от них не услышат признания иезуитского извращения символа православной веры. А тоска по милой России продолжала поедать узников.
Вот уже и баня задымила. Да не по-чёрному, а по-чистому — дым вился из трубы, как в бане на подворье князей Романовых. И помылись, попарились узники не раз, похлестали себя дубовыми вениками, вспоминая при этом дух берёзовых веников и русского кваса, который поддавали на раскалённые камни.
Зима вновь миновала, весна была на исходе, и как-то ранним майским утром к ним пришло спасительное слово из Москвы. Филарет и Василий чистили стойла от навоза на конюшне и коровнике. И тут пришёл пан Гонта, поманил к себе Филарета и, оглядываясь на открытую дверь, подал ему плотно свёрнутую грамотку. И затряслась у россиянина рука, в ноги слабость прихлынула. Но одолел оторопь, взял грамотку, благодарно поклонился пану Гонте и вернулся к князю Василию.
— Слава Всевышнему, брат мой, мы не забыты.
В грамотке, которая шла к ним больше двух лет, было всего несколько строк. В ней говорилось, что 21 февраля 1613 года сын Филарета Михаил избран Земским собором и всем российским народом на царство. Он дал своё согласие вступить на трон и отбыл из Костромы в Москву. «Господи, — выдохнул про себя Филарет, — почему так скупо написано?! И что там теперь, спустя два года? Почему так долго шла грамотка?» И ни одного ответа на все вопросы. Одно было ведомо Филарету: грамотка проделала долгий путь из России, погуляла по Польше и Литве, прежде чем попала в руки доброго поляка. Но суть грамотки была для Филарета и князя Василия отрадна. Узники многажды её перечитывали, раскрывая глубинный смысл, а потом надёжно спрятали. Да и причин для этого было много, потому как в Польше какой год и слышать не хотели об избрании на московский престол русского царя. Здесь считали законным царём России Владислава, его именем слали в Москву грамоты, указы, в которых «царь» требовал от россиян изъявления подданнических чувств. Однако Филарет сделал вывод, который не подвергал сомнению: простой народ Польши устал от претензий короля Сигизмунда и его сына Владислава на русскую землю, на русский престол и хотел жить с россиянами в мире. И ни у кого из земледельцев не было охоты отдавать своих сыновей в королевское войско, дабы они сгинули в бескрайних просторах России. Примером тому был даже пан Гонта. Он часто изливал своё горе пленникам о том, что потерял сыновей, и отзывался о своём короле не совсем лестно:
— Пусть покарает меня Мать Мария, но король совсем не заботится о своём народе. И ничему его не научила кровавая резня, случившаяся в Москве в двенадцатом году. Сколько там погибло наших детей по королевской воле!
— Твои слова от Бога, пан Гонта. Но ты надейся: Юлиан и Юзек поди живы, может, в плену, как мы, — утешал Филарет поляка, — и придёт час, вернутся.
Что ж, слова Филарета оказались пророческими, и спустя несколько лет он увидит Юзека и Юлиана на мосточке через речку Поляновку. Они шли в группе других польских пленных, которых россияне отдавали в обмен на Филарета и князя Василия. Но до того июльского дня утечёт ещё немало воды, и мать Юзека и Юлиана от горя сойдёт раньше времени в могилу. А младшая невестка убежит с уланом из охраны Петра Скарги в Варшаву. И в замке останутся лишь старый пан Гонта с двумя внуками и старшая невестка.
А пока угнетающие дни мальборгского заточения тянулись бесконечно, и разнообразие в них вносило только появление богослова Петра Скарги.
Но однажды перед самым его появлением в замке Филарету пришёл сон. Он был загадочен и, как показалось Филарету, вещий. Будто бы шёл он по степной дороге летним погожим днём, и вдруг его догнал сын Михаил. Да был он в царском облачении. В руках держал скипетр, сверкающий диамантами, на голове — царская корона. И сказал сын отцу: «Батюшка, идём вместе. Наш путь долог, до конца дней, потому вдвоём нам сподручнее». И Филарет ответил Михаилу: «За благо сочту, сынок, идти по жизни рядом с тобой, а то всё в разлуках». И отец с сыном пошли вперёд, и двигалось им на удивление легко. Иногда они поднимались на холмы, отталкивались от их вершин и летели над просторами России, видели, как под ними проплывали города, сверкающие золотыми куполами церквей, как расстилались благодатные нивы, луга с обильными стадами, селения. Полёт был долгим, менялись времена года: за летом пришла осень, потом зима, весна и снова лето. И всюду они видели покой и величие российской жизни. Так проплыли под ними годы и пространства, и казалось, их полёту не будет конца. Но вот они прилетели в Москву, в Кремль, сели рядом на два престола в Грановитой палате. И им пришли отдать почести бояре, князья, дворяне, служилые люди, архиереи, простые россияне. И не было шествию конца…
Сон прервался неожиданно: застонал от боли в груди князь Василий. Филарет дал ему напиться, снова лёг на жёсткое ложе, но уснуть уже не смог. Он лежал и думал о том, что ему приснилось, посчитал дни недели и открыл, что загадочное сновидение пришло ему в ночь на чистый четверг. «Господи Боже и ты, Пресвятая Богородица, уж не вещий ли сон мне навевали?» — спросил он в душе. И утвердился в мысли: вещий.
На сей раз Пётр Скарга появился в замке накануне католического праздника Рождества Христова. В тот же день к вечеру он навестил узников. С ним были три духовных лица — три патера, и один из них, с большим, картофельного вида носом, но безбородый, показался Филарету похожим по облику на русского. И что-то всколыхнулось в памяти, Филарет подумал, что видел этого человека. Да вскоре память подсказала, что служил он священником в Волоколамске и был в числе тех тысячи двухсот сорока шести послов, коих Филарет привёл под Смоленск. Но как Филарет ни старался, имени его не мог вспомнить.
