Странным было одно. После убийства Лжедмитрия и изгнания из Москвы поляков и римских иезуитов князь Иван не убежал из Первопрестольной, не подверг себя скитальческой жизни. Но за свои деяния ему пришлось поплатиться. Царь Василий Шуйский всё-таки перебрал некоторых поборников католической ереси. Не обошёл строгостью и князя Ивана Хворостинина. На суде царь Василий сказал ему:
— Ты хотя и не чинил разбоя при поляках, но служил им исправно. Потому отмаливать тебе грехи в оскудении суровом. Ссылаю тебя в Иосифов монастырь под надзор строгой братии.
И князя одели в рубище, сковали цепью, посадили в телегу, на которой с княжеского двора вывозили навоз, и под стражей отвезли в Иосифо-Волоколамский монастырь, в котором жизнь даже для прилежных монахов была тяжкой. В этом монастыре жили по суровому уставу, под суровым оком игумена Досифея. Князю Хворостинину она показалась хуже той, какою жили рабы. Он с первого дня противился всем насилиям над ним, кои чинили ретивые монахи, впал в озлобление и призывал на головы братии все дьявольские силы. Позже, сломленный, он немного одумался, притворился кающимся грешником, был исправен в послушании и добился малой свободы — вольно ходил в стенах монастыря. И однажды, когда по России вновь разгулялись поляки, Хворостинин сбежал из обители. Пока поляки осаждали монастырь, князь тайно добрался до своей вотчины, собрал кой-какие деньги, драгоценности и укатил на запад. В Вильно он не задержался, ушёл в Пруссию, но и там не осел, уплыл в Швецию, оттуда в Голландию. В эти смутные для России годы русского князя, бежавшего «от разбоя и бесчинства», как он любил говорить, принимали в европейских столицах приветливо, помогали ему жить безбедно, покупали его сочинения, в которых он поливал грязью Отечество.
Князь Хворостинин был человеком незаурядного ума, хорошо знал церковно-славянскую литературу которую усвоил ещё в юности, знал историю России и русской церкви, обнаруживал неукротимый задор в богословских спорах, с похвалой отзывался о католицизме и показывал большую осведомлённость в его учении, канонах, догмах. В Копенгагене, где князь прожил больше года, он увлёкся виршами, писал их силлабическим размером по-латыни и успешно продавал.
Спустя четыре с лишним года после бегства из России князь решил вернуться домой. В пути он пристал к смоленскому ополчению, дошёл с ним до Москвы, но в изгнании поляков из Кремля участия не принимал. К счастью для князя, родовые палаты Хворостининых уцелели, и он поселился в них. А как только изгнали поляков из Москвы, князь стал появляться на улицах, и никому не было дела до того, где князь провёл больше четырёх лет жизни. Даже свидетели его осуждения и ссылки в Иосифо-Волоколамский монастырь поверили в то, что он провёл эти годы именно там. Да и неудивительно, потому что вся жизнь России сошла с колеи.
Но тихое прозябание в Москве не привлекало князя. Он уже подумывал продать свои московские палаты и родовые вотчины, уехать в Вильно и принять католичество. Но тут к князю пришёл сочинительский порыв и он сел писать книгу о всём том, что произошло за последние годы в России, чему был и не был свидетелем. Как раз в это время начались разговоры об избрании царя. Князь Иван и это событие хотел описать. Наконец, князь надумал жениться, присмотрел себе невесту из рода князей Катыревых и, не питая к ней никаких нежных чувств, обвенчался в церкви на Воробьёвых горах. Однако и года не прошло, как супружество наскучило князю, он обвинил жену в бесплодии и вынудил её уйти в монастырь.
Избрание царя Михаила князь Иван встретил иронически, потому как не видел проку для России в «недоумке». Себе же ровни по разуму князь и в версту не ставил никого.
Завершив сочинение о Смутном времени в России, гонимый высокомерием к русской жизни, князь вновь уехал в европейские страны. Там он пытался продать свою повесть. Но покупателя не нашлось, потому как издатели не увидели в ней истинной России, но нашли лишь досужие рассуждения сочинителя о себе. Проскитавшись по европам несколько лет и всячески оскверняя отечество и царский двор, князь, наконец, заметил, что всюду, где бы он ни появлялся, от него отворачивались. Его не стали принимать в богатых домах, не приглашали на балы и торжества... Он не понимал, откуда такая немилость. И однажды в Женеве ему открыли глаза на то, что он превратился в опустившегося, потерявшего облик пропойцу. И всё-таки он не пропал в европейских столицах, нашёл в себе силы вернуться в Россию. Сил хватило только на это. Он запёрся в своих палатах, неделями не покидал их и продолжал тонуть в зелье. Он озлобился на весь мир, но прежде всего на россиян, впал в вольнодумство, отверг молитву и воскресение мёртвых.
В эту самую пору и начался досмотр княжеского бытия. И чуть позже дьяки Разбойного приказа писали о нём, что он «в вере пошатнулся и православную церковь хулил, про святых угодников божиих говорил хульные слова». Князь не обращал внимания на странников, кои каждый день появлялись в его палатах. Он велел их поить, кормить и не уставал повторять: «В Москве нет людей, всё люд глупый, жить не с кем, сеют землю рожью, а живут ложью». На тех «странниках», то из Стародуба, то из Вильно, князь и споткнулся, потому как были это досужие лазутчики из Патриаршего приказа, коих умело подсылал в княжеские палаты архимандрит Дионисий. Они же умыкнули у князя многие листы сочинений, кои князь вольно разбрасывал по покоям. Один из таких листов Дионисий вручил патриарху Филарету.
На том листе от слова до слова вылилась хула на русский народ. Князь бесчестил всех московских людей и даже своих родителей. Юного царя он называл деспотом русским и не писал ни его титула, ни имени. Филарет попросил и другие листы, долго вчитывался в них и даже полюбовался тем, как Хворостинин красиво писал. Но из листов вытекало «государево дело», князя Ивана нужно было судить за крамолу. И вспомнил Филарет время Ивана Грозного и то, как сей царь только за одно супротивное слово посылал людей на пытки или на смертную казнь. И доведись Ивану Васильевичу держать в руках подобные листы, весь род бы князей Хворостининых до седьмого колена, всех сродников сначала отправили бы в пытошные башни на дыбы, испытывали бы варом и калёным железом, ремней бы со спин нарезали, а уж потом, ещё живых, но обречённых привезли бы на Болотную площадь и там казнили на плахе. Так было в последний год жизни Грозного, когда он за один день казнил триста вельмож только за то, что якобы они заговорщики.
Нет, он, Филарет, не жаждал ни крови, ни другого сурового наказания князю Хворостинину. «Всевышний воздаст ему по делам его», — пришёл патриарх к мысли. Однако был ещё царь. Была ещё Боярская дума и работал Разбойный приказ, коим надлежало оберегать не только жизнь государя, но и его честь, достоинство. Как они повернут розыск, к какому решению придут, пока было ведомо лишь одному Богу. Он, Господь, держал судьбу князя в своих руках.
И, отбросив личную обиду за неудачное сватовство в иноземных державах, несостоявшееся вроде бы по вине князя, не принимая во внимание не лестные слова о сыне, Филарет подумал, что надо привести князя в чувство домашними средствами, побудить в нём тягу к покаянию, к осознанию своих поступков и самоосуждению. Филарет увидел в судьбе князя Хворостинина нечто близкое себе, ту же тягу вырваться из невежества и осмыслить мир. Тут Филарет с горечью улыбнулся. «Да, он его осмыслил, но не так, как я. Потому нужно ли сечь за это голову? И не много ли мы говорим о милосердии, о любви к ближнему, а сами при первой возможности топчем его. Господь, однако, говорил: «Возлюби ближнего, как самого себя». Кто истинно любит Бога, тот любит и ближнего, а кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец». Наконец, вернувшись в мир повседневный, патриарх сказал Дионисию:
