Мостар и Старый мост. Открытка. 1890–1900-е годы
Но теперь Мостар скорее жив, чем мертв. Центральные кварталы восстановлены, весь обновленный город — своего рода проект Европейского союза и разных меценатов, среди которых много арабов, во все это вложены тонны денег и труда. Мусульманские районы, как могут, держатся за свою старину: исламские памятники снабжены табличками «аутентичная Босния». В концепцию аутентичности входят понимание ислама как ежедневной традиции и, я полагаю, сопротивление тому, что мешает эту традицию поддерживать. Ислам в Боснии и Герцеговине действительно воспринимается скорее как бытовой обряд, чем как строгая и тем более воинственная догма, если только политика не превращает религию в инструмент борьбы за власть. Как сказал мне в полушутку мостарский мулла: «Еще совсем недавно никто не понимал, шииты мы или сунниты, это не имело никакого значения». Национализм раскрасил вооруженные конфликты в цвета религиозной нетерпимости: мечети, минареты, монастыри, кресты на куполах и колокольнях становились первыми мишенями артиллеристов.
То тут, то там в Мостаре натыкаешься на законсервированные руины, скелеты домов зияют глазницами выбитых окон. Таких рушевин в городе несколько десятков или несколько сотен, кое-что выставлено на продажу. Вечерами в уличных кафе — типичная балканская туса, юные красавцы и красавицы, рожденные и выросшие среди развалин, других городских декораций не видевшие и не знающие, выходят на романтическую охоту. Еще пять или десять лет — и последние раны сражений зарастут, исчезнут их архитектурные следы. Останется только память о войне, своя для каждого народа, и останутся скорбные мемориальные знаки: «В этом здании 20 сентября 1993 года погиб майор Халил ‘Хусо’ Джемич, кавалер награды ‘Золотая лилия’».
В июне 1994 года, едва конфликт хорватов и мусульман затих, останки Старого моста осмотрели специалисты ООН. Весной 1995-го я перебирался с одного берега Неретвы на другой по шаткой подвесной переправе. Река глубока, костей убитого моста над гладью воды не было видно. У развалин Тары меня окликнул с достоинством державшийся пожилой господин в поношенном пиджаке и сером берете, предложил за пять дойчемарок осмотреть «дом настоящей мостарской семьи». Уцелевшее при обстрелах двухэтажное здание с тенистым двором и мраморным фонтаном и впрямь напоминало музей: жилые помещения, в коврах и с низкими скамьями, по исламскому обычаю, делились на женскую и мужскую половины. Молчаливая хозяйка в цветастом головном платке принесла поднос с чаем и сухим печеньем. Подозреваю, это все или почти все, что было съестного в доме: жители Мостара, не считая тех, кто зарабатывал грабежами или контрабандой, кормились гуманитарной помощью и денежными переводами от родственников из-за границы. На подоконнике стояли фотографии двух темноволосых парней в рамках с траурными лентами…
Восстановление Старого моста началось в 2001 году и обошлось международному сообществу в 15,5 миллиона долларов. Обломки обрушившихся конструкций подняли со дна реки венгерские военные водолазы. Все тот же светлый камень «тенелия» 26 мастеров турецкой строительной компании вырубали все в том же карьере и под заунывное пение обрабатывали по тем же османским технологиям, что и 500 лет назад. Летом 2004 года мост-радугу торжественно открыли и сразу провели соревнования по прыжкам в Неретву — как знак того, что в Мостар возвращаются мир и согласие. Самый известный прыгун, почтенного уже возраста Эмир Балич (до войны он выступал в соревнованиях 20 раз — побеждал 13, все остальные разы попадал в призеры), участвовать в параде-алле отказался. В книге мемуаров Балич написал: «Я прыгал с этого моста более тысячи раз. Более тысячи раз я обнимал Неретву, более тысячи раз она принимала меня в свои холодные воды. Кем только не довелось мне быть в жизни — и кинооператором, и каскадером, и парашютистом, и боксером, и заключенным, и даже членом Олимпийского комитета. Но прежде всего я был прыгуном с моста. В тот день, когда мост был разрушен, случилась моя первая смерть. Поэтому из уважения к Старому мосту, которого больше нет, я ни разу не прыгну с нового».
Но Балич в Мостаре один такой гордый, популярность спорта и бизнеса возрастает. За прыжками (теперь это называется по-модному cliff diving) удобно наблюдать из позиционированных по обеим берегам реки бесчисленных кафе и со смотровых площадок, предаваясь размышлениям о том, что же ты все-таки видишь перед собой: Старый мост или памятник Старому мосту. Я следил за аттракционом с уровня воды, из-под каменной арки, с пристани для рафтинга. На парапет взобрался и принял позу ласточки худощавый прыгун в пронзительно-красных плавках, готовый сигануть в холодную воду за скромную сумму в 30 евро. Туристов в этот день было немного, спортсмен медлил, так что прыжка я не дождался. Скажу откровенно: с такой высотищи я не отважился бы соскочить и за куда более внушительную сумму.
Тот Олимпийский комитет, в котором состоял чемпион по прыжкам в речную воду с моста Эмир Балич, занимался организацией всемирных соревнований по зимним видам спорта в Сараеве. Этот спортивный праздник (февраль 1984 года) оказался еще и крупнейшей в истории южнославянского государства идеологической кампанией, в центр которой была поставлена самая многонациональная республика федерации, Босния и Герцеговина. Сараевская Олимпиада прошла по всем официальным показателям успешно, и политика «братства и единства», с помощью которой балканские коммунисты пытались тонко выстроить баланс национальных отношений, судя по партийным замерам общественной температуры, оправдывала себя. Или так только казалось? За полгода до Игр в Сараеве приговорили к долгим тюремным срокам группу религиозных активистов, обвиненных в преступных намерениях превратить марксистскую федерацию в мусульманскую. Среди осужденных был и автор «Исламской декларации» Алия Изетбегович, в 1992 году, при новых политических обстоятельствах, избранный первым президентом независимой Боснии и Герцеговины.
Однако любители спорта из разных стран югославскими тонкостями не интересовались. Паспорта СФРЮ за ее границами пользовались уважением, маршал Тито, лидер влиятельного Движения неприсоединения, проводил независимый курс в международных отношениях, а у себя дома, как объявлялось, строил «самоуправляемый социализм» не по чужим, а по собственным рецептам. В сравнении с СССР и его сателлитами Югославия выглядела примерным либералом: власти этой страны допускали политические дискуссии, позволяли интеллектуалам осторожно критиковать систему, даже разрешали публиковать в бульварных газетах эротические фотографии. Вот выдержка из одного партийного текста: «Совсем не случайно Олимпиада проводится в титовской неприсоединившейся социалистической самоуправляемой Югославии — в стране открытых границ, которая последовательно борется за равноправие всех людей».
Отвечая на вопросы переписей населения, почти 10 % граждан в ту пору в графе «национальность» указывали «югослав». Так выглядел балканский аналог сталинской попытки вывести в общественной пробирке «принципиально новую межнациональную общность». В Сербии, Боснии и Герцеговине, Черногории в добавление к традиционно «югославским» именам Бранислав и Слободан приобрело популярность имя Югослав. Если попросить каких-нибудь ветеранов коммунистической партии (да и не только их) перечислить достижения могучего вождя, они и сейчас загибают пальцы одинаково: Тито выиграл войну у немцев и итальянцев, не побоялся разругаться со Сталиным, справедливо решил национальный вопрос. При этом Югославия, крестьянская в первой половине минувшего столетия страна, быстро поднялась из руин, понастроила не только танково-тракторные заводы, но и магазины, в которых продавались приличные мебельные гарнитуры, модные мужские пиджаки и изящные женские туфельки. А Босния и Герцеговина в этом государстве была одним из центров развития новой промышленности.
