– Да пусть меня повесят! – вскричал тот, спотыкающейся походкой вернувшись на тротуар. – Недаром говорят: помяни черта…
Это была она, причина набивших оскомину шуток и карикатур.
Промелькнув перед их глазами, мисс Боудика
[7] Гренвилл успела отсалютовать в кучерском стиле, поднеся руку к шляпке, и послать им улыбку, больше похожую на гримасу. Будь она мужчиной, Вир бросился бы следом, стащил бы с повозки и стер бы эту наглую улыбку с помощью кулаков. Но Лидия мужчиной не была, а посему Виру оставалось только притушить пыл и наблюдать за ней в течение нескольких секунд, пока кабриолет не свернул за угол.
Из виду она, таким образом, исчезла, но вторая часть поговорки при этом не подтвердилась.
Глава 3
Настроение герцога Эйнсвуда могло бы значительно улучшиться, знай он, насколько близка была Лидия к тому, чтобы врезаться в угол дома, а то и въехать в располагавшийся там магазин. Руку от шляпки она отдернула буквально за пару мгновений до столкновения со стремительно приближающейся стеной. Спас опасно крутой вираж, едва не опрокинувший кабриолет.
Кроме того, Лидия с ужасом осознала: за несколько мгновений до этого она чуть не сбила двух стоявших на тротуаре мужчин. Причем произошло все это из-за того, что, как только Лидия узнала более высокого из них, мозг ее заклинило. Совершенно! Лидия в буквальном смысле забыла, где она и что делает. В действительности это продолжалось несколько мгновений, но для нее мгновения оказались слишком долгими. К тому же и после выхода из ступора она не до конца оправилась. Вспоминая о происшедшем, Лидия решила, что салют был выполнен так, как надо, а вот улыбка, как она с ужасом подозревала, была слишком широкой и, чего уже греха таить, глупой. Да, надо называть вещи своими именами, это была глупейшая улыбка лунатика под стать идиотскому сердцебиению, которое Лидия ощутила. Будто она мечтательная девочка тринадцати лет, а не двадцативосьмилетняя старая дева.
Столь же безжалостно Лидия продолжала отчитывать себя на всем пути до исправительного дома. Однако, как только она вошла в это пропитанное страданием заведение, все личные проблемы остались позади.
Лидия направилась в пересыльное отделение, где женщины из различных мест страны, задержанные в Лондоне за нищенство, неделями ожидали отправки в родные места, тем самым утверждая философскую максиму: «Благотворительность начинается дома». За дверью скрывалось длинное помещение с низким потолком, вдоль стены которого протянулся ряд похожих на лошадиные стойла тесных отделений с покрытым соломой полом. Вдоль противоположной стены были сооружены точно такие же «стойла», отделенные от первых проходом и дымящимся очагом. В помещении находились около двадцати женщин, некоторые с детьми.
Одни из них приехали в Лондон в поисках лучшей жизни, другие были обесчещены еще на родине и сюда убежали, чтобы скрыть свой грех. Много было и таких, которых из дома выгнал извечный набор бед: беспросветная жизнь, бедность и жестокость окружающих.
Лидия планировала описать это скорбное место в своем обычном стиле. Она собиралась рассказать понятным всем языком о том, что увидела здесь, и донести до читателей подлинные истории этих женщин без морализаторства и сантиментов.
Заметки и записи интервью были не единственным, что делала здесь Лидия Гренвилл. Однако Лидия считала, что читающей публике совсем не обязательно знать о монетках в полпенни, которые она раздавала интервьюированным, о письмах, которые писала по их просьбе, и разговорах с разными людьми, которые могли бы им чем-то помочь. Более того, расстраиваясь, что может сделать для этих женщин так мало, и отзываясь сердечной болью на их истории, Гренвилл из «Аргуса» была убеждена: она не имеет права привносить свои эмоции в материалы, которые готовит, поскольку ее чувства касаются только ее и никого более.
Последней из собеседниц была недавно доставленная в исправительный дом пятнадцатилетняя девочка, качающая ребенка, явно ослабленного, даже плакавшего гораздо тише, чем другие малыши. Мальчик лежал на руках матери, уронив голову, и тихо, но постоянно скулил.
– Ты должна помочь мне сделать что-нибудь для тебя, – твердила ей Лидия. Если знаешь, кто его отец, Мэри, скажи мне, и я поговорю с ним. – Девушка, сжав губы, раскачивалась взад-вперед на куче грязной соломы. – Ты удивишься, узнав, сколько отцов соглашаются помочь. – «После того как я поговорю с ними», – могла бы добавить она.
– Иногда эти папочки забирают своих детей, – ответила, наконец, девушка. – А Джимми – единственное, что у меня есть. – Она прекратила раскачиваться и с тревогой посмотрела на Лидию. – У вас есть?
– Дети? Нет.
– А мужчина?
– Нет.
– Даже такого, который пока просто нравится?
– Нет, – быстро ответила Лидия.
«Лгунья, лгунья, лгунья», – издевательски затараторил сидящей в ней чертенок.
– Да, – поправилась Лидия, усмехнувшись.
– У меня тоже: и да и нет, – сказала Мэри. – Я уговаривала себя быть хорошей девочкой и не мечтать о нем. Я понимала, что его мир на мили выше моего, он недосягаем и никогда не женится на деревенской простушке. Но все эти «нет» были в моей голове, а в душе только сильнее и сильнее разгорались мечты о нем. В конце концов получилось «да», наглядным подтверждением чему является этот малыш. Но вы думаете, я не смогу позаботиться о нем, как должно. Пожалуй, так оно и есть. – Ее нижняя губа задрожала. – Что ж, хорошо. Но вы не должны ни говорить от моего имени, ни писать за меня. Я сама напишу. Сейчас.
Она протянула ребенка Лидии. Та с некоторым опасением взяла его, передав, в свою очередь, блокнот и карандаш.
Лидия видела малышей постоянно – дети были единственной собственностью, имевшейся практически у всех лондонских бедняков. Случалось ей и брать их на руки. Но такого крошечного и беспомощного малютку она держала впервые.
Лидия посмотрела на его маленькое узенькое личико. Мальчик не был ни симпатичным, ни веселым, ни даже чистым. Ей вдруг так захотелось поплакать: о нем, о его так неудачно начавшейся короткой жизни, о его опечаленной маме, которая, по сути, тоже была еще ребенком.
Однако глаза Лидии остались сухими, только сердце в очередной раз закололо. Она прекрасно усвоила: слезами горю не поможешь. Лидия была уже достаточно взрослой, чтобы доверить руководство своими действиями голове, а не сердцу, даже если сердце отказывалось подчиняться. Поэтому она спокойно качала младенца, наблюдая, как девушка медленно водит карандашом по бумаге. Когда Мэри наконец передала ей оказавшуюся очень короткой записку, Лидии сразу стало легче. Она быстро вернула Джимми матери, почувствовав, правда, при этом чуть заметный укол сожаления, и, покидая исправительный дом, отчитала себя за эту маленькую слабость.
