Мне же ужасно стыдно за то, что ему это удалось, что я была такой дурой. Да, я была совсем зеленой девчонкой, когда убежала из дома. Хоть наша семья является почти незаметной веточкой родового древа Баллистеров, но тому, как меня дома нежили и оберегали, могла бы позавидовать дочь любого герцога. Отсюда – и моя детская наивность. Для такого красивого негодяя с хорошо подвешенным языком, как Джон Гренвилл, я оказалась очень легкой добычей. Как могла такая глупышка понять, что его волнующие речи, слезы и объяснения в любви – всего лишь актерская игра?
Тем не менее, он отнюдь не умен. Он рассматривал меня как билет в богатую и легкую жизнь. Он самоуверенно примеривался к роли английского аристократа, поскольку играл знатных людей на сцене.
Ему и в голову не приходило, что гордое семейство Баллистеров может обречь свое чадо на прозябание. Он искренне верил, что его примут в свой круг. Его, человека, который ни на йоту не соответствовал понятию «джентльмен» и низкое происхождение которого усугублялось принадлежностью к позорному племени актеров, каковых в этом семействе даже не считают полноценными людьми!
Если бы я распознала эти заблуждения Джона, то, несмотря на свою робость и незнание жизни, сумела бы разубедить его. Но я не сомневаюсь: он все знает и не хуже меня понимает, что мой побег означает полный разрыв с Баллистерами, что на примирение не стоит даже надеяться, и мы должны будем жить своей собственной жизнью.
Сама я как в омут бросилась в эту жизнь – нужду, лишения, трудности. Я была уверена: вместе мы будем трудиться и победим все невгоды. Но как выяснилось, труд в принципе противоречит его натуре.
Я теперь о многом жалею. Например, о том, что меня не научили торговаться. Мои соседи платят мне за то, что я пишу для них письма, поскольку среди них вряд ли найдется хотя бы один, умеющий нацарапать собственное имя. Я могла бы давать уроки. Но кому из живущих поблизости нужен частный преподаватель? Не говоря уж о том, что у них просто нет на это денег. Я пытаюсь шить. Но иголкой я владею, мягко говоря, не мастерски. В общем, то там, то здесь мне удается перехватить несколько пенни. Но это лишь небольшая прибавка. В целом я завишу от Джона.
Однако довольно жалоб. Моя Лидия ворочается во сне, значит, скоро проснется и начнет развлекать себя, болтая что-то на своем смешном детском языке. Надо было написать не о себе, а о ней, какая она красивая и умная. И характер у нее замечательный. Прямо-таки чудо, настоящий бриллиант, самый дивный младенец на свете. Разве я имею право жаловаться на что-либо, когда у меня есть она?
Да, сладенькая моя, слышу. Мама идет.
Лидия, дочитав до конца эту запись, остановилась, поскольку поняла: она вновь потеряла контроль над собой и ее голос звучит более высоко, чем обычно, и слегка подрагивает. Лидия села на кровать, удобно откинувшись на гору подушек. Гору эту соорудил Эйнсвуд. Он также пододвинул к кровати небольшой столик и поставил на него собранные по всей комнате свечи, чтобы ей было светлее читать, а сам отошел к окну и стоял, глядя на двор. Когда Лидия стала читать вслух, Вир повернулся и посмотрел на жену с явным удивлением. Честно говоря, она и сама удивилась, когда услышала свой голос.
Читать дневник Лидия начала молча, торопливо переворачивая страницы и жадно впитывая слова, которые уже читала много лет назад, которые так плохо поняла тогда, но смутно помнила до сих пор. Некоторые фразы как-то по-особому выделялись, не из-за смысла или из-за того, что она их помнила, а потому, что передавали специфический рисунок речи матери. Лидия как будто слышала ее голос, причем очень четко. Так с ней бывало и раньше: в ушах начинала звучать слышанная когда-то речь человека, которого сейчас рядом не было. В такие моменты ей требовалось просто открыть рот, чтобы заговорить голосом этого человека. Так и теперь: все получилось само собой.
Об Эйнсвуде Лидия, наверное, просто забыла, а возможно, настолько погрузилась в прошлое, что настоящее для нее перестало существовать.
Растрогавшись этой маленькой грустной историей и мысленно перенесшись туда, где она происходила, Лидия вернулась к первой странице и начала читать голосом, который последний раз слышала много лет назад. Возвращение этого голоса было неожиданным и щедрым подарком судьбы. Лидия будто вновь обрела сокровище, которое считала потерянным навсегда.
«Да, сладенькая моя, слышу. Мама идет».
Да, она, ее мамочка, всегда слышала и всегда приходила. Воспоминания Лидии ожили, сделались почти осязаемыми. Более того, она сейчас точно знала, что чувствовала Мэри Бартис, глядя на свою малютку, – несмотря ни на что, она была для нее самой чистой, самой прелестной, самой любимой. Лидия вспомнила и свои ощущения. Свои первые десять лет она прожила, ощущая себя защищенной от всего на свете, и защитой была материнская любовь.
В горле запершило. Буквы начали расплываться…
Из полузабытья ее вывел звук шагов Вира. Через секунду под его тяжестью вздрогнул матрас.
– Бедный, стоило все это того, чтобы провести брачную ночь таким об… образом, – всхлипнула Лидия, – выслушивая мои ры… рыдания.
– Возможно, так и должен вести себя человек после всего, что случилось, – сказал Вир. – Или это противоречит принципам Баллистеров?
К ней придвинулось большое теплое мужское тело. Мускулистая рука проскользнула за спину и притянула Лидию ближе. Она, конечно, уже давно знала, что невозможно быть защищенной от всего на свете, но сейчас ей казалось, что она в абсолютной безопасности. Доказывать себя обратное она не собиралась.
– Мама безумно любила меня, – сказала Лидия, не отводя влажных глаз от дневника.
– Почему бы ей тебя не любить? – отозвался Вир. – При своем ужасном обличье, ты бываешь прямо-таки восхитительной. Кроме того, будучи Баллистер, она могла считать привлекательными даже такие свойственные этому семейству черты лица, которые постороннему человеку показались бы ужасными. Как Дейну, например. Кажется, он не замечает в тебе ничего ненормального.
Последнюю фразу Вир произнес с показным ужасом и гримасой сожаления, будто неожиданно понял, что его друг не в своем уме. После этого он, наконец, широко улыбнулся.
– Со мной никогда и не было ничего ненормального, – заявила Лидия и указала на страницу дневника. – Смотри, здесь черным по белому написано обо мне: «она красивая и умная».
– Что ж, в таком случае я хотел бы послушать, что еще говорила твоя матушка, – ответил Вир. – Может быть, она даст ценный совет по поводу того, как управляться с такой красивой и умной. – Он ободряюще подтолкнул жену плечом. – Продолжай же, Гренвилл. Если ты читаешь ее голосом, то, должен признать, он звучал очень успокаивающе.
Вир был прав. Она и сейчас совершенно успокоилась, но уже не от голоса матери, а оттого, что рядом был он, оттого, что он поддразнивал ее, оттого, что его сильная рука лежала на ее плече.
Лидия вновь стала читать.
Неяркий свет раннего утра уже начал рассеивать тени в углах комнаты, когда Лидия, наконец, закрыла дневник, в полудреме отодвинула к Виру его подушки и упала на свои. Она не повернулась к нему, но не стала возражать, когда он, устраиваясь поудобнее, притянул ее поближе. Впрочем, к тому времени, когда он через несколько секунд закончил свои приготовления и прижался к ней совсем плотно, ровное дыхание Лидии свидетельствовало о глубоком сне.
