Я проснулась от яркого света. Вагон мерно покачивался, поезд шел ровно и быстро. Валентина не шевелилась. Я отодвинула занавеску со своей стороны — за окном проносились всхолмленные поля. Солнце цвета слоновой кости катилось по горизонту медленно и задумчиво, как биллиардный шар по зеленому сукну. Отец играл в биллиард. Не знаю, где он научился — но играл, даже меня учил, когда мы во время дачной подмосковной жизни заходили в какой-то санаторий для партработников. Я смутно вспомнила, что и в Москве он где-то играл, даже, кажется, серьезно. Ну что ж, вот и моя партия началась.
До Смоленска оставалось еще часа два. Я встала и вышла сперва в коридор, потом в тамбур. Окно было открыто, и живой запах луговой травы с порывами встречного ветра бил в лицо. Поля сменялись перелесками, долины и луга — мягкими увалами, солнце, оторвавшись наконец от горизонта, поднималось выше и выше, и все было полно жизни, как этот прохладный утренний ветер, доносивший то птичий гомон, то треск кузнечиков, то пение проводов. Мы подъезжали к городу. Где-то тут, совсем рядом, был Гнездовский курган, из которого вырвалось некогда на свет Божий сокрытое русичами во глубине Земли и во тьме веков горькое слово — то ли Горечь, то ли еще что. Вот уже поезд замедляет ход, вот уже розовеют на холме стены древнего монастыря… Все. Остановка. Смоленск.
Я спускалась со ступенек первой и наконец спрыгнула, опершись на протянутую руку. Это был Володя Быков — сильно потолстевший и в бороде. Роса была всюду — на проводах, столбах, на перроне, и даже лоб Быкова, которого я коснулась невинным поцелуем, был от росы холодным. И весь Быков был бодр и свеж. Крупное важное медлительное тело, светлый лен летнего костюма, рыжеватая борода и русые волосы в мелких завитках, очки в тонкой золотой оправе — это был уже вовсе не тот тоненький юноша-аспирант, альпинист и театрал, которого я помнила, но барин, скорее помещик, чем провинциальный интеллигент. Недоставало лишь соломенной шляпы.
Так и держа мою руку, он направился было к двум господам, стоявшим поодаль, но тут я обратила его внимание на Валентину. Быков разглядывал ее через очки — стекла стали еще толще, чем в то далекое время, когда он разбирал старославянские письмена и — вместе со мной, под руководством профессора, — греческие закорючки. И правда, со времен закорючек, то есть первого курса аспирантуры, минуло почти десять лет. Но Валентину он вспомнил — не сразу, постепенно. Ведь и сам заходил когда-то в пединституте в библиографический отдел, так называемое биббюро, да и со мной ее видел часто, когда мы вместе курили — то во дворе, за зеленой деревянной хибаркой, где продавали пельмени, а то на верхней площадке широкой лестницы, под самой крышей института, — там можно было сесть на заляпанный белилами и канцелярским клеем восьмиугольный столик времен профессора Герье… и смотреть в полукруглое окно наверху. Из окна было видно только небо, и этого было слишком много.
Быков повел нас к тем двоим, и они тоже устремились навстречу. Валентина выпрямилась и выступала незнакомым мне, особым шагом. В ее осанке появилось что-то томно-властное, от чего головы встречающих почтительно склонились, а улыбки сделались искательными. Стаж миллионерши не прошел даром. Сейчас она напоминала — да что там, не напоминала, а просто была похожа, очень похожа на царственную Беату Тышкевич. От нервного мелкого подергивания правого века не осталось и следа. Если бы ей вернуть десяток потерянных в последние недели килограммов и большую их часть распределить в области бюста, то сходство было бы разительным. Такой я ее еще не видела. Впрочем, в последние годы — годы Валентининого миллионерства — я вообще редко встречала свою подругу, и сейчас поняла, что впереди еще много удивительного.
И вот еще на первый случай: один из смолян, приглашенный Володей Быковым, чтобы два дня возить нас по области в новенькой черной «Волге», то есть, по сути, шоферить, оказался председателем Смоленского областного суда. Вовсе не разбираясь в табели о рангах, даже я поняла, что это не совсем обычно. Притом он был высок, строен, лицом приятно мужествен, а одет, как шепнула мне уже в машине моя миллионерша, чуть ли не от Кардена (других имен я не запомнила). — Ты видела, какие у него башмаки? — шипела она мне на ухо. — Нет? Ты что! Долларов шестьсот, не меньше!
А как я могла видеть, когда Василий (а может, Юрий — нет, все-таки Юрий был второй, самый скромный из нас всех, историк-краевед) — когда Василий тут же сел за руль, рядом с ним вальяжно расположился Володя Быков, а мы с Валентиной и краеведом ничьих башмаков рассмотреть с заднего сиденья уже не могли, только свои собственные. Но она — она заметила. И оценила — в те первые секунды, когда мы только знакомились, когда, как меня учила бабушка, нужно улыбаясь смотреть в глаза человеку, а вовсе не на его башмаки. Ну, — подумала я, — началась российская жизнь! Неправильно я себя веду и никогда ничему не научусь — поздно! — А в Англии-то было легче легкого, — шептал мне голос, — там ты почему-то вела себя правильно, да что там — каждое лыко в строку. А теперь — ну, как всегда, снова здорово! Одно неудобство!
И действительно, всем, кроме Валентины, было неловко. Судья стеснялся незнакомых молодых женщин, Володя Быков стеснялся меня, историк Юрий — вообще всех. Да и мне в конце концов стало не по себе: трое занятых людей, черная «Волга», да на целых два дня по смоленским дорогам, чтобы искать забытую Богом деревню и какие-то несуществующие бумаги! И все из-за меня. Я-то думала… Но делать было уже нечего. Машина стояла с включенным мотором, и нужно было сказать хоть что-то определенное.
— Так, Анна Кирилловна. — Володя Быков звал меня по отчеству еще на первом курсе аспирантуры. — Так. Это куда же мы с тобой собрались? Куда направляемся? Ты мне по телефону-то промямлила что-то… Такое что-то, знаешь ли, не совсем нам, простым людям, понятное. Живем мы тут тихо, спокойно, и думать про твою деревню Зайцево не думаем. Какое у тебя там Зайцево? А то у нас их тут вроде как два.
— Как это два? — я ужаснулась, что втравила серьезных мужчин в башмаках в какую-то авантюру.
— Да нет, Анна, — потупив глаза в колени и взглядывая на меня только искоса, тихонько сказал краевед. — Это Владимир вас нарочно смущает. А вы ведь приехали с благородной целью — искать и найти свои корни. Как это хорошо: «Любовь к родному пепелищу…» Вот мы и поедем… — на пепелище… Я Кареева Николая Ивановича воспоминания читал, так знаю. Ваше Зайцево, Анна, — это не то Зайцево, которое всяк, у кого глаза есть, может ныне увидеть. Нет, ваше — это не то Зайцево, что у Ярцева, близ шоссейной дороги на Москву, и сейчас большое село, людьми обильное. Ваше — в бывшем Сычевском уезде, у деревни Холм Жирковский, где Днепр хоть и глубок, а в четыре лодки шириной. Вот и поедем, может, что найдем, зримо пока на этой земле присутствующее. Пепелище ли, или еще что — не скажу, не видел…
— Понял, Василий, как поедем? — по-хозяйски осведомился Володя Быков, неторопливо, по-барски разворачивая свое тело, облаченное в прохладный лен, вполоборота ко мне на переднем сиденье. — Вон, карту возьми. Значит, так. Бог даст, найдем мы, Анна Кирилловна, сегодня твое Зайцево. Корни, так сказать, телесные. Потом, к вечеру, — ночевать, ко мне, в Поозерье. Я ж тебе говорил, что дом построил. Тут мне мужички участок взяли, в заповеднике, хоть и не по правилам, а гектара полтора есть. И коттедж трехуровневый. Ох, возни ж с ним было — ну, надоел до черта. Теперь продать, что ли? Пока вот друзей вожу, на охоту, — и он кивнул в сторону судьи. Ну, сама посмотришь. Отдохнем, шашлычков поедим, переночуем… Завтра — в Сычевку, тоже корни искать, — на этот раз взор Володи Быкова упал на краеведа. — Корни, корни, говорю… не то чтобы духовные, но и так можно сказать… Ну, что ты там хотела… Бумаги какие, что ли…
