Я распаковал багаж. Была ли это хорошая мысль – вернуться в места любви? Жарко. Я сую монетку в два евро в карман джинсов и выхожу из дома. Двести вырубленных в скале ступенек ведут к бетонному солярию, который называют spiaggia
[32]. Путь к воде – Голгофа наоборот. Спускаешься без страданий, но с нарастающим удовольствием, а в конце – тот же апофеоз. Пять зонтиков и столько же шезлонгов, в которых дремлют томные лианы в йодистой жаре, из оцепеневшей руки выпал бестселлер. Я смотрю на обложку, которой касаются длинные наманикюренные пальцы. Чтение – та же ласка.
Из воды выходит парочка. Мужчина хватается за лесенку, карабкается, протягивает руку девушке, помогая. Они молоды, здоровы. Она отряхивает капли, довольная, на ее купальнике черные и белые треугольники прилегают друг к другу, как наверняка будут прилегать их тела через четверть часа.
Я вхожу в воду. Сирены, если они и вправду живут здесь, должно быть, плавают подо мной. Я вспоминаю обед на Ли Галли. Вспоминаю бокал шампанского в отеле «Сиренузе де Позитано», вспоминаю Пас, и слезы смешиваются с пеной.
Сжимаю в руке монетку в два евро.
Монетка – это был наш ритуал. Мы делали это каждое утро после любви и чтения.
Местами мне видно каменистое дно под водой. Яркое солнце режиссирует там настоящий театр теней.
Церковь как будто встает из волн, опираясь на стену, которой не меньше тысячи лет. Я вспоминаю гору Афон, вспоминаю отшельников, которые угостили меня лукумом и стаканчиком ракии, когда не было больше сил идти. Я огибаю церковь вплавь. Добираюсь до лесенки, соединяющей пляж с дамбой. Надо ждать своей очереди. Когда вылезает девушка, плещущиеся вокруг мальчишки своего не упустят. Сверху слепят экраны смартфонов. Люди загорают, чатятся и фейсбучатся, лежа на полотенцах с эмблемой футбольного клуба «Наполи». Я иду в «Неттуно», бар с белой вывеской, выдолбленный в скале. Повторяю один за другим все этапы нашей игры. Это вознаграждение наших усилий, морковка нашего купания. Вхожу весь мокрый. Все та же деревянная стойка, на ней в витринах пастилки «Леоне» – с корицей, с лакрицей – или liquirizia, самые любимые Пас. На двустворчатой двери реклама домашних панини, киносеансов alla stele, под открытым небом, и эскимо из морозильника. Я всегда, с малых лет, любил слово «эскимо». Лизнешь его – и ты уже на льду, мчишься на санях, запряженных белыми псами с обезумевшими от свободы глазами. Двое мальчишек толкают меня, гоняясь друг за другом, как котята. Луиджи привык. У него все та же серебристая шевелюра и неприветливый вид. За его спиной стена бутылок. Апероль, мартини, кампари. Фотография предка, подвешенные четки в золоченой рамке и красно-белый спасательный круг в углу, рядом с синим веслом.
– Buongiorno, Луиджи.
Он готовит мне два напитка в двух маленьких стаканчиках. Crema di caffe крутится в прозрачном кубе с маркой Antica Gelateria del Corso, его от души взбалтывают, насыщая кислородом, две пластмассовые лопасти машины. Я кладу на стойку монетку в два евро и выхожу, унося в глазах море и небо, наконец-то слившиеся. Прислоняюсь к стене. Пью свой caffè. Потом ее, потихоньку. Любовь моя. Надо мной маленькая белая часовня по-прежнему стоит на утесе. У нее закругленная крыша. Вокруг скалы поросли кипарисами и соснами, пригнувшимися от ветра, среди деревьев виднеются развалины древнего замка, где скрывался знаменитый разбойник. Деревня притаилась в ложбине, ее домики – белые, охряные, розовые – словно карабкаются друг на дружку, сливаясь, до арок поддерживающего шоссе моста, взбираются даже на него. Лабиринт лестниц с созвездиями окон, украшенных, будто флагами, махровыми полотенцами, сбегает к пляжу, где стою я в дружеской компании ragazze и ragazzi
[33], татуированных по самое некуда. Италия во всей своей утонченной и варварской красе.
Каталог татуировок
Она любила этот момент. Возвышаться над лежащими телами. Любила этот маленький пляж. Даже рядом с двадцатилетними грудками, налитыми плодами или снарядами, взглядомер всегда склонялся в ее пользу. Причем ей не приходилось, как дебютантке, расстегивать лифчик.
Она любила рассматривать тела. «Они так много могут рассказать», – говорила она. Ее взгляд улавливал все, на все реагировал. Она любила татуировки. Кожа для нее была пергаментом, рассказывающим тайную историю нашей эпохи с ее законами, ее мечтами, ее иллюзиями.
Что она расшифровала бы сегодня со мной? Я начал визуальную прогулку. Раскинутые на пояснице, задевающие ягодицы крылья оказались выбором номер один у девушек. Смысл: держи меня за это место – и мы улетим? У парней, традиционно более приземленных, преобладали мотивы, навеянные племенной тематикой, маорийские или кельтские: дух клана держался крепко, красноречивый для мечтателей.
Я также с интересов отметил, что у обоих полов изрядно прибавилось «текстовых» татуировок. Фразы. Красивые фразы. Указывало ли это на потребность в романтическом, на скорое возвращение к чтению, или сказывалось влияние смс и твиттера? Вот, скажем, эти тридцать четыре буквы под левой грудью сорокалетней брюнетки: Si vive соте si sogna: perfettamente soli. «Мы живем как видим сны: совершенно одни».
Вот еще книга, которую мы с Пас могли бы написать – «Книга тел». Хотя бы сделать ее приложением к той, которую мы начали и в которой запечатлевали все, что любили в старом мире, – она делала фотографии, я писал текст, и мы назвали ее «Книга о том, чего скоро не будет»… Ведь всего этого тоже скоро не будет, о чем, кстати, говорят иные тела с прозорливостью, достойной похвалы. L'amore è eterno fincheé dura («Любовь вечна, пока она длится»), прочел я на затылке, где из искусственно белокурого пучка выбивались черные волоски, естественные. Нельзя долго скрывать правду.
Я отметил, и это обнадеживало, несколько избранных литературных цитат. На подставленной солнцу лопатке – La bellezza salverà il mondo, «Красота спасет мир». За фразой следовали скобки, в которых угнездилось – изыск в наше время, когда авторское право тает, как мороженое на солнце, – имя писателя, написанное по-итальянски: Fëdor Dostoevski).
Удивительные философские заключения спорили друг с другом на одном и том же человеке. Так, на правом плече мамаши, кормившей грудью малыша, красовалось шумпетерианское
[34] воззвание То create is to destroy, «Созидать значит разрушать», тотчас опровергнутое посланием веры в будущее на левом плече: A mio figlio per la vita, «Моему сыну на всю жизнь».
Из-под краешка стрингов выглядывает латинская фраза: Iterum rudit leo, «И снова рычит лев»… Удовольствие знать, что тебя поймут лишь немногие избранные?
