Он записывал и рисовал Олимпию – бежал по стадиону и, казалось, чувствовал дыхание Зевса за своей спиной и даже в себе. Говорят, это и называется «энтузиазм», когда бог вселяется в вас. Так сказала учительница, которую он очень любил. Но боги могут и наказать. Так атлет-суперзвезда Милон Кротонский, шестикратный победитель Олимпийских игр, семикратный – Пифийских игр, девятикратный – Немейских игр, десятикратный – Истмийских игр, одной силой крови в своих жилах мог разорвать веревку, стягивающую его голову. Он умер, когда захотел расколоть надвое дуб голыми руками. Он просунул руки в трещину в стволе старого дерева, они застряли, и он не смог высвободиться. Его съели волки. Милона погубила глупость или скорее «гибрис» – непомерная гордыня, которую не любят боги.
Это навсегда, он будет жить, чтобы познавать.
Он записывал и рисовал афинский Акрополь, у которого в тот день обедал. Впервые в жизни он обедал на крыше. Ему объяснили, что Парфенон некогда был цветным, как и большинство греческих статуй, чья белизна – лишь работа времени. Учительница сказала, что Парфенон происходит от слова Парфенос, «дева», одно из имен Афины. «Она хочет оставаться девушкой, – пояснила она, когда он спросил, что это значит. – Не иметь возлюбленных». – «А если в нее все же попадет молния Зевса?» Ответа он не получил и хочет знать.
Это навсегда, он будет жить, чтобы постигать.
Он записывает и рисует таверну в Пирее, куда их привели перед отъездом из Афин. Со старыми моряками, которые не ходили больше в море, он пел песню под названием «I Gorgona», «Сирена». Про мужчину, которого любили две женщины, а он любил сирену. Уже…
Он записывает и рисует стаканчик узо, который тайком выпил там, распевая «I Gorgona». Это первое в его жизни спиртное. От него горячо в горле, и это приятно. Ему кажется, что в нем растет новая сила. Он лег в половине одиннадцатого, но для него это уже бессонная ночь.
Это навсегда, он будет жить, чтобы не спать.
Он записывает и рисует Спарту, ее развалины и ее асфодели
[104]. Там ему прочли Плутарха и эту историю о мальчике, которому украденный лисенок прогрыз живот, но он не признался в краже. И еще ему прочли: «При этом нагота девушек не заключала в себе ничего дурного, ибо они сохраняли стыдливость и не знали распущенности»
[105]. Он записывает и рисует остров Эгина, где он купался и его взволновало тело товарки много старше его.
Это навсегда, он будет жить ради желания. Его ожога.
Пегас, Беллерофонт, Орфей, Тесей, Ариадна, Елена, Парис, Цирцея, Навсикая… На той самой земле, где они родились, эти истории вошли в его голову, укоренились в ней и больше никуда не денутся. Он подкован, и больше его не расковать. Камни циклопических стен, под которыми навеки упокоился Агамемнон, даровали ему чувство прошлого. Золотые искры дождя, проливающегося на нагое и теплое тело Данаи, оплодотворили его воображение. Навсегда.
Он будет жить в историях, ради историй.
Рука мальчика вдруг замирает. Его зовут. Он убирает карандаши в пенал, закрывает тетрадь, и я узнаю иллюстрацию на обложке. Она блестит в утренних лучах, и тут мне вспоминается все. Рисунок с аппликациями, которые я подбирал и наклеивал много часов перед поездкой, по легенде, прочитанной в моем большом собрании мифов и особенно тронувшей меня.
Мальчик убирает в рюкзак эту тетрадь, которую я, увы, потерял да так и не смог найти.
Он догоняет своих товарищей. Я смотрю ему вслед, и мне грустно. Я бы хотел с ним поговорить. Он поворачивается к солнцу и морю, которых всегда будет хотеть от жизни. И еще он будет хотеть, чтобы она его удивляла, чтобы дарила ему принцесс, которых надо похищать, а главное, дарила случаи самому быть похищенным, восхищенным. Окрыленным. Всегда.
Прежде чем скрыться, он поворачивается и ко мне. Смотрит на меня издалека, как будто тоже узнает.
И тогда впервые я плачу без ненависти. Слезы смывают всю пыль утраты, так давно застившую мне глаза.
– Этот мальчик многое обещал, – спокойно говорит Атанис. – Не в пример мужчине, которым он стал и который теперь топчется на месте. Вы изменили себе, Сезар.
Море по-прежнему блестит и искрится под солнцем. Мое лицо залито слезами.
Атанис берет лежащий рядом с ним сверток и подвигает его по столу ко мне.
– Подарок от Наны, – говорит он.
Я разворачиваю крепированную бумагу. И широко открываю глаза, узнав потерянную тетрадь. Ту самую тетрадь, в которой мальчик еще несколько минут назад рисовал и писал. Я так искал эту тетрадь, я перерыл свою бывшую детскую, потому что хотел показать ее сыну. Как я по нему соскучился! Мне хочется зарыться лицом в его темные волосы, попросить у него прощения и покрыть поцелуями все его тельце, загорелое после путешествия под парусом, на которое я так надеюсь. Я мечтаю выйти с ним в море. Подумать только, а я ведь так ему и не позвонил… Я улыбнулся, обнаружив билеты в музеи, приклеенные напротив дат и названий. Коринф. Нафплион. Наивные, но точные рисунки, герои на вазах из афинского музея, вырезки из проспектов, кусочки карт, план Парфенона и его изображение в красках, пастелью, асфодели из Спарты, засушенные между страниц.
– Я думаю, Нана хотела освежить вашу память, – говорит Атанис.
– Почему я?
– Вы так много думаете о нас…
Я закрываю тетрадь и смотрю на ту самую картинку на обложке. Да, много часов работы. Мне пришло в голову, чтобы доспехи сверкали, наклеить крошечные чешуйки, вырезав их из золотой бумаги.
Золотые чешуйки для трех воинов, танцующих вокруг младенца, которого я изобразил, пожалуй, слишком пухлым. Я обожал эту историю о маленьком Зевсе, которого мать спрятала от злого каннибала-отца, Кроноса, пожравшего одного за другим всех своих детей. Мать скрывала дитя на Крите, где его выкормила волшебная коза из рога изобилия. Но хоть он и бог, а все равно младенец: гукает, плачет, кричит. У Кроноса такой тонкий слух, что он может услышать его, найти и съесть. И тогда мать поручила его нянькам нового типа. Они зовутся Куритес, и эти боги-воины, как только младенец начинает плакать, бьют мечами по щитам, и танцуют, и поют, чтобы заглушить плач малыша. Куритес хранят его жизнь.
То, что я лишь почувствовал тогда, не понимая, предстало мне теперь со всей ясностью: воины берегут не только его жизнь. они берегут его детство.
Ибо от пожирающего времени только наше детство, то, что мы черпаем в нем, может нас спасти.
И в эту самую минуту мне показалось, будто я слышу вдали стук мечей о щиты.
