Счистив с платья помет, велела она одной из помощниц закончить уборку, а лицо ее – в котором сквозило что-то европейское – было пепельно-серым, как у трупа на второй день. Она села на веранде, чуя неладное с мужем или с дочерью. Оба вечно влипали в истории, и на мелочи она давно уже не обращала внимания, но всегда предчувствовала, что рано или поздно не миновать и большой беды, – знать бы еще какой. И с ума сходила от беспокойства – а что еще оставалось? Вот проклятая ящерица!
Маман Генденг сейчас, наверное, на “посту” у автовокзала. За право занять это место он убил человека – как бы его и самого не убили; хоть он и бандит, все равно она его любит всем сердцем, и оба любят дочь, и ни за что на свете она не пожелала бы ему смерти. Хорошо, если его и вправду пуля не берет, как поговаривают в Халимунде.
Раздумья ее прервал подъехавший к воротам бечак. Вышли две девушки – дочь Шоданхо, а следом ее дочь. Почему они так рано вернулись из школы? И почему на Ренганис Прекрасной вместо школьной формы футбольная? Перепуганной наседкой выбежала им навстречу Майя Деви. Хотела спросить, что случилось, посмотрела на Нурул Айни, но та стояла бледная, будто труп на третий день. Ай, казалось, вот-вот расплачется, и Майя Деви ничего не успела спросить, но тут заговорила Прекрасная.
– Мама, меня в школьном туалете изнасиловал пес, – сказала она спокойно и твердо. – И наверное, я беременна.
Майя Деви, бледней, чем труп на четвертый день, рухнула в кресло. Никогда она не злилась на дочь, вот и сейчас беспомощно посмотрела на Прекрасную и спросила:
– Что за пес?
Вскоре разнеслась по городу недобрая весть: на будущий год грядет полное солнечное затмение. Гадалки пророчили страшный год, и если Ренганис Прекрасную и вправду изнасиловал пес, значит, несчастья уже посыпались. Новость разлеталась всюду, как чума, и скоро ее уже знала вся Халимунда – вся, кроме отца Прекрасной, бедняги Мамана Генденга. Впервые за все время на этого головореза смотрели с жалостью и состраданием.
Целый месяц ни у кого не хватало духу ему сказать, и наконец явился к нему паренек – на вид ровесник дочери, неказистый, неопрятный – по имени Кинкин. Он будто сошел со страниц комикса: куцый свитерок, грязные белые кеды, потертые коричневые вельветовые джинсы, круглые очки. Когда он отважился подойти к бандиту – тот дремал в своем любимом кресле-качалке красного дерева после кружки скверного пива, на вкус отдававшего конским навозом, – все насторожились. Многие узнали в нем единственного сына Камино-могильщика, только не успели предупредить, что нельзя тревожить премана.
Разбуженный Маман Генденг нехотя отставил пивную кружку и сердито глянул на паренька, а тот стоял столбом, теребя край рубашки. Наконец Маман Генденг не выдержал.
– Выкладывай, зачем пришел, и убирайся! – рявкнул он.
Прошла целая минута, а паренек так и не раскрыл рта, и бандит, рассвирепев, схватил кружку и окатил гостя пивом с головы до ног.
– Говори, а не то в лужу коровью окуну!
– Я хочу жениться на вашей дочери, Ренганис Прекрасной, – выдавил наконец Кинкин.
– Это тебе не светит. – В голосе Мамана Генденга звучал уже не гнев, а насмешка. – Пусть сама выбирает себе мужа, да только выберет наверняка не тебя. Да и молод ты еще о свадьбе думать.
Кинкин, одноклассник Ренганис Прекрасной, рассказал, что влюбился в нее с первого взгляда: и видел ее – дрожал, и не видел – дрожал. Мучился лихорадкой, не спал, задыхался – и всему виной любовь. Тайком подсовывал Прекрасной в тетрадь любовные стишки, а однажды написал ей письмо на надушенном листке, но ответа так и не дождался, с тех пор у него в душе все будто умерло. Он уверял Мамана Генденга, что любит Прекрасную, как Ромео Джульетту, а Рама – Ситу.
– Пусть она сперва школу закончит, станет стоматологом, как наша соседка-богачка. Даже если у вас любовь, ни к чему спешить со свадьбой.
– Ваша дочь беременна, и кто-то должен на ней жениться, – сказал паренек.
Маман Генденг снисходительно усмехнулся:
– Чтобы она забеременела, кто-то должен ее изнасиловать, а это только через мой труп.
– Ее изнасиловал пес в школьном туалете.
Мамана Генденга это лишь позабавило, и он прогнал прочь настырного молокососа, а на прощанье сказал: если ты крепко любишь мою дочь, не сдавайся.
Когда перевалило за полдень, Маман Генденг двинулся домой, уже забыв о мальчишке. Ренганис Прекрасная ни слова ему не сказала, молчала и жена – значит, все хорошо, решил он и лег, как обычно, вздремнуть. Когда жена разбудила его в семь к ужину и зажгла спираль от москитов, он вспомнил Кинкина и сказал Майе Деви: то ли мне приснилось, то ли и впрямь приходил ко мне какой-то сопляк и заявил, будто Ренганис Прекрасную изнасиловал в школьном туалете пес.
– Мне она пару недель назад сказала то же самое, – ответила Майя Деви.
– Что же ты молчала?
– Не так-то просто псу ее изнасиловать, пришлось бы ему сначала убить нас обоих.
Несколько недель их занимал этот слух. На самом деле словам Ренганис Прекрасной никто не поверил – решили, что она ищет внимания или воображает, каково быть на месте того пса, – но все равно ее жалели, и набожные женщины, прижав руку к сердцу, молились о ее благополучии.
– Никто ее пальцем не тронет, – отрезал преман. – Пока мы живы.
Дочь он назвал в честь здешней легендарной красавицы, но только сейчас он вспомнил, что принцесса Ренганис вышла замуж за пса.
– Она не беременна, – заявил он с уверенностью. – Но если вдруг окажется беременной, перебью в городе всех собак!
Семья зажила как прежде, стараясь забыть о сплетнях. В конце концов, им не привыкать к скандалам из-за Ренганис Прекрасной. Однажды она уронила хорошенького котенка в горшок с кипящим маслом, а в другой раз сорвала цирковое представление – вскочила с места и сдернула с клоуна маску Майя Деви вернулась на кухню к помощницам, а Маман Генденг – на свой пост, по вечерам он снова играл с Шоданхо в карты.
Много лет разгонял он тоску, играя в трамп с Шоданхо и пестрой компанией торговцев, грузчиков и рикш. Лишь однажды случился у них перерыв на полгода, когда Шоданхо воевал в Восточном Тиморе, в остальное же время он ежедневно, часа в три, приезжал на мопеде без глушителя – тот тарахтел погромче рисомолки. Маман Генденг еще издали узнавал этот звук – даже если спит, то сразу вскочит. Рядом с другими солдатами Шоданхо был мал ростом и тщедушен, но в своей красивой форме – темно-зеленый камуфляж, тяжелые башмаки крокодиловой кожи, пистолет, дубинка за поясом – казался внушительней. Кожа была у него смуглая, усы слегка серебрились. Его настоящее имя почти все уже забыли, помнили только, что во время войны с японцами он командовал шоданом.
Однажды в четверг, когда сели они за карты с помощником мясника и торговцем рыбой, Шоданхо бросил на стол пачку белых американских сигарет. Не успели даже колоду перетасовать, а вся четверка уже на них накинулась, и запах курева перекрыл вонь соленой рыбы и гнилых овощей.
