Бернар правил молча. Не разговоры разговаривал – работал кнутом. Мастерски хлестал с оттяжкой всех встречных-поперечных. И форейторов маркиза д'Авира, и кучера графа де Кампана, и лошадей герцога де Полиньяка. Еще слава тебе господи, что сам бригадный генерал сидел в карете, не высовываясь.
Однако, как ни старались, опоздали, представление уже началось. Сразу же попрощавшись мысленно с амфитеатром, впихнулись в фойе, чудом урвали контрамарки и, следуя за тощим, со свечой, служителем в ливрее, поспешили в зал. Под благостно распростертые крылья муз, щедро осеняющие всех истинных ценителей таинств лучезарного Аполлона. Вошли, привыкли к полумраку. О господи! Какой Аполлон, какие Музы… Зал, где играли, был узок, переполнен и, несмотря на первый акт, утопал в табачном дыму. Молодежь в партере улюлюкала, сталкивалась ножнами, шумела, в ложах, где уже со второго яруса не зажигали свечи, слышались пыхтенье, шепот, чмоканье поцелуйчиков, женский завлекательный смех. В толчее у самой сцены вились ужами какие-то личности, наглые, пронырливые, не вступающие в разговоры, и не трудно было понять, что привлекает их не высокое искусство, а табакерки и часы почитателей оного. Суетно, накурено и грешно было в обители Аполлона.
– А вы знаете, граф, – говорили в толпе, – у новенькой-то, как ее… мадемуазель Фламинии кривые ноги. Ну да, откровенно кривые. Как лапы у моей ангорской кошки.
– Какие пустяки, шер ами, не обращайте внимания, – весело усмехались в ответ. – Ноги – это первое, что нужно отбрасывать в стороны, чтобы почувствовать всю прелесть женщины. А она очаровательна, эта мадемуазель Фламиния, весьма, весьма прелестна, уверяю вас. Кстати, вы слышали, у Сильвии, оказывается, есть любовник. Об этом прознал муж и так зверски ее избил, что третьего дня она выкинула двойню. От другого любовника. А вот у мадемуазель Пелесье…
Так и не дослушав, что там такого особенного у мадемуазель Пелесье, Буров и шевалье стали ввинчиваться в толпу. Активно работая локтями и плечами, привлекая к себе внимание. Как их превосходительство маркиз приказали. Некоторым это очень не понравилось. Кое-кто даже стукнул гардом о металлические устья ножен, как бы давая знать – не забывайтесь, сударь, так вас растак. А то нас рассудят шпаги.
Ах, шпаги, шпаги. Благородные клинки правящего сословия. Гибкие, тонко звенящие, протыкающие человека в умелых руках, словно бабочку коллекционная булавка, – насквозь. Сколько же их в Париже. Длинных, хорошо заточенных, смертельно опасных. А ведь грозил же в свое время жезлом королевский пристав, громко читая знаменитый эдикт <Имеется в виду эдикт от 13 августа 1756 года: “Не должно носить дворянам шпаг длиннее 33 дюймов и с остриями не иначе как в виде козьей ножки”.>. Зря грозил. Что касаемо дворянской чести, тут и король не указ. А за поругание оной полагается не козьей ножкой – сверкающей остро заточенной сталью. Только тронь – вжик-вжик, и уноси готовенького.
Однако сколько ни дерзили Буров и шевалье, сколько ни работали плечами и локтями, что-то больше никто гардом о ножны не стучал. Даже слова противного не было слышно. Лишь тревожный шепот висел над толпой:
– Господа, это же младший Сальмоньяк. Да, да, тот самый. Т-с-с… А с ним вроде бы старший брат. Вернулся инкогнито из ссылки. Говорят, ни за что ни про что убил четверых. Да, да, под плохое настроение, в трактире, кухонным ножом. Ну и рожа. Ну и плечи…
В общем, без особых сложностей Буров и шевалье проследовали к сцене и стали наслаждаться изысками Талии. Давали какой-то очередной шедевр неиссякаемого Гольдони <Карло Гольдони (1707-1793) – итальянский драматург, создатель национальной комедии. Написал “Слугу двух господ”, а всего 267 пьес.>. Декорации изображали гостиную, пронырливая горничная – воинственную искушенность, хозяин дома – убийственное чувство юмора, его супруга – невиданную добродетель. Ремарки были чудо как хороши, игра актеров просто превосходная, рога злокозненного хозяина дома раскидисты и ветвисты. В антракте Буров и шевалье снова взялись за свое – приставали к дамам, задирали кавалеров, заказывали драку. Лихо гнули свою кривую линию, грудью перли на рожон.
Увы. Дамы многообещающе хихикали, строили глазки, кавалеры трусили, заискивающе улыбались, обращали все в шутку и приглашали – нет, не в Булонский лес на честный бой, – на чашку кофе, по-простецки, по-соседски. Что делать, шевалье Анри де Сальмоньяка в парижском высшем обществе знали хорошо. А полных идиотов там вроде бы не было.
Во втором акте стало еще хуже. Страсти в партере накалились до предела, и на Бурова с шевалье никто не обращал внимания. Одни скандировали изо всех сил:
– Браво, Фламиния, браво! Брависсимо! Брависсимо! Брависсимо!
Другие тоже орали до посинения:
– Заткнитесь вы, канальи! Ваша Фламиния похожа на жабу! На жабу! На жабу! На жабу!
А когда фанаты Фламинии устроили ей бурную пятнадцатиминутную овацию, дело в партере чуть не дошло до шпаг. Публика в амфитеатре улюлюкала, пламя лампионов мерцало, бегающее вовсю по карманам ворье истово молилось своему богу. Мадемуазель Фламиния кланялась, прижимала ладони к груди, с чувством благодарности посылала в зал пламенные воздушные поцелуи. Бардак был полный. Такой, что даже два усатых, привычных ко всему сержанта из театральной полиции высунулись из своей комнаты, переглянувшись, закурили трубочки да и снова убрались коротать время за бутылочкой бургундского. Да, что-то разгулялись нынче, разгалделись эти короткоштанники. Аристократия, так ее… Сволочи, потаскухи и похабники.
Вскоре общение с прекрасным сделалось невыносимым. Не дожидаясь финала, Буров и шевалье вывинтились из толпы, выбрались на воздух и облегченно, хоть и с некоторой обеспокоенностью, вздохнули – как там у Бернара? Штормит? Только волновались они зря. Карета стояла неподвижно, на ровном киле, орловские рысаки напоминали овечек, а сам Бернар сидел на козлах под уличным фонарем и с увлечением листал свою любимую книгу. Правда, узнать его было нелегко. На нем был щегольской, вычурно украшенный камзол, модная шляпа с невиданным плюмажем и сногсшибательная парчовая перевязь с богатой, инкрустированной перламутром шпагой. Когда успел? На его фоне Буров и шевалье выглядели бледно. И это невзирая на свежий, наискось через весь лоб след. Кровоточащий от чего-то колюще-режущего.
– Ладно, что ни делается, все к лучшему, – мрачно заметил шевалье, залез в карету и плюхнулся на атлас подушек. – Если судить по плюмажу, то у нас за кучера виконт, не меньше. Так что теперь мы уж точно одолеем Скапена. Его разорвет от хохота.
Но чувствовалось, что ему самому было не до смеха. Да и Бурову после похода в театр было как-то не по себе.
– Куда мы дальше? – спросил он автоматически, никуда особо не желая. – Ночь на дворе.
На самом деле ему хотелось, чтобы побыстрее настало утро. Интересно, получил Бертолли гремучую ртуть? И если да, то сколько?
– Не вижу ничего дурного в том, чтобы из одного бардака поехать в другой, – пожал плечами шевалье, криво усмехнулся и криком распугал окрестных кошек: – Эй, там, на козлах! Ваша светлость, извольте в “Трюм”!
