– Хорош жрать! Трогай! – неожиданно разъярился шевалье, стукнул кулачищем в стену, глянул вопросительно на Бурова. – Куда? К Бертолли? Отлично, не хрен ему спать. – Снова приложился кулаком и заорал так, что рысаки всхрапнули. – На правый берег давай, так твою растак! Я тебе покажу свинью, я тебе покажу баб в карете! В бараний рог согну! Сгною! Раздербаню!
Ругался он, позабыв про конспирацию, по-русски. Однако совершенно без толку.
– Э-э! У-у! Ы-ы!
Дверь кареты открылась, запахло снедью и, словно джинн, вызванный заговорами, явился Бернар. Кланяясь и умильно улыбаясь, он протягивал любимую книгу, на которой была крупно порезана копченая свинина. Взгляд его был кроток и как бы говорил: вот, дорогой мой повелитель, отрываю от сердца и желудка. И сокровенного не пожалею. Потому как завсегда слушаюсь и повинуюсь. Положил Бернар мудрое с копченым на сиденье, поклонился трепетно, влез на козлы да и поехал с миром. Этаким клоуном тряпичным в шляпе с плюмажем. Однако, глядя на него, веселиться не хотелось. Хотелось не иметь с ним никаких дел.
“Здорово бутафорит. Хотя и не без фальши, местами переигрывает”, – в который уже раз отметил Буров, взялся за книгу, однако же читать не стал, предпочел Макиавелли свинью.
– М-м, шевалье, рекомендую. Не хуже, чем у вашего папеньки. Похоже, они с нашим кучером затариваются из одной кормушки.
Богатая событиями бессонная ночь ничуть не отразилась на его аппетите.
– Что-то не хочется, – ответил шевалье и отвернулся к окну. – А вы уверены, князь, что это свинина?
Буров его понимал. Можно убить тысячу мужчин, оставаясь бесстрастным и холодным, как лед, а при виде одного-единственного женского трупа превратиться в размякшую амебу. Ничего не поделаешь, психология. А тут все-таки не одно тело – дуэт. Даже троица. Клотильда, Анжель и змея. Она ведь тоже женского рода…
Так, в молчании, под скрип рессор они доехали до шерстяного короля. Тот нисколько не ошибся в выборе лейб-медика – Бертолли оказался человеком слова и дела.
– Господа, свершилось, – прямо с порога сообщил он и широким жестом, словно Алладин в свою пещеру, поманил гостей в лабораторию. – Я соединил ртуть с азотной кислотой и нагревал медленно, на постоянном контроле. Когда раствор позеленел, я смешал его со спиритус вини и наблюдал густые красные пары, постепенно менявшие цвет до белого. И вот, господа, выпавший осадок я тщательно промыл дистиллированной водой и в конце концов получил те самые серые кристаллы. Которые произведут революцию в военном деле. Однако это не все, господа. Я не спал всю ночь, я пошел дальше. – Бертолли замолчал, вытер пеку в углах рта и глазами фанатика уставился на Бурова. – Я заменил ртуть на серебро. Это чертовски дорогое удовольствие, господа. И дьявольски опасное. Выпавшие в осадок игольчатые кристаллы чрезвычайно чувствительны. Да, да, чрезвычайно. Очень остро реагируют на трение и удар. – Он показал на забинтованную голову, на битое стекло вокруг, тяжело вздохнул. – Путь к успеху отмечен больше терниями, чем лаврами. Хотя нам с вами, дорогой коллега, все же посчастливилось достичь многого. Могу я чем-нибудь, кроме солей мурия, воздать вашей скромности и интеллекту?
Равнодушно так спросил, без выражения, сразу чувствуется, не от души, для порядка.
– А нет ли у вас на примете знакомого зоолога? – дружески улыбнулся ему Буров, принял склянку с гремучей ртутью и бережно убрал ее в карман. – Чтоб в змеях разбирался. В ядовитых. – И по-рыбацки развел на метр с гаком руки. – Вот в таких. Показать?
– Не надо, – Бертолли побледнел, отступил на шаг, сделал судорожное движение горлом. – Гм. На той неделе вернулся из экспедиции профессор Лагранж, мой старинный знакомец. Он вообще-то ботаник, но тем не менее натура крайне эрудированная, разносторонняя. Попробуйте, господа, обратиться к нему. Профессор живет в Латинском квартале, номер дома… И прошу меня извинить – время идти на перевязку.
Профессор Лагранж оказался маленьким, розовощеким, энергичным толстячком.
– Значит, вы от господина Бертолли? – позевывая, встретил он непрошенных гостей в халате. – Прошу, прошу. Итак, что же вас привело в мой скромный дом?
Дом был не столько скромный, сколько нежилой. Немытые окна, холодный камин, бесформенные, в муаровых чехлах, диваны, кресла, канапе. Все в пыли, неживое, будто одетое в саван. Чувствовалось по всему, что энергичный толстячок не домосед.
– С вашего позволения, вот это, – Буров сделал галантный полупоклон и принялся распаковывать змею. – Вам, случаем, господин академик, такие не попадались раньше?
– Увы, сударь, увы, не академик, всего лишь скромный профессор Этьен Лагранж. К вашим услугам, – толстячок грустно, вроде бы даже виновато улыбнулся и вдруг, увидев змею на скатерке, преобразился – бурно выразил восторг, изумление, радость, переходящую в ликование. – О, какой великолепный экземпляр! О, какая окраска! – Тут же прервавшись, он засопел, набычился и с укоризной, словно на смертельного врага, уставился на Бурова. – Какое варварство! Каким надо быть неандертальцем, изувером и троглодитом, чтобы так препарировать змею! Невиданно! Неслыханно! Поразительная небрежность – так испортить кожу. Теперь любой чучельник здесь бессилен. Ах, какой экземпляр! Ах, какой окрас!
– Вы слышали, мой друг, вам следовало действовать поосторожней, – с ухмылкой Буров посмотрел на шевалье, заговорщицки подмигнул и с удвоенной почтительностью повернулся к толстячку. – Так, значит, уважаемый профессор, рептилия вам знакома? Если не секрет, что это за порода?
– Весьма редкая, сударь, весьма. Кабинетной науке большей частью неизвестная, – Лагранж надул розовые щеки, приосанился и всем видом показал, как повезло его гостям, чудом встретившим на своем пути истинного ученого-практика. – Это радужная болотная гадюка, пожалуй, единственная из длиннозубых <У змей семейства аспидов – кобр, тайпанов, бунгарусов – передние ядовитые зубы относительно коротки. У гадюк и ямкоголовых – гремучих змей – зубы, наоборот, длинны.>обладающая гарантированной стопроцентной летальностью. Посвященные называют ее “змеей края радуги”. Поэтично, не правда ли? И где вам только, господа, удалось раздобыть такой замечательный экземпляр? Завидую вам белой завистью.
– Не надо. Примите в дар, – Буров взял скатерть за концы, сделал узелок, тряхнул и торжественно, с полупоклоном, вручил Лагранжу. – Владейте. Кстати, этот редкий экземпляр нам подкинули в постель. Ума не приложу, кто бы это мог сделать?
– О, какое утро! Какой подарок! Царский! – просиял толстячок и трепетно, словно дар божий, принял сверток. – Благодарю, господа, благодарю. Это так великодушно с вашей стороны. Гм, в самом деле, и кому только пришло в голову знакомить вас с радужной гадюкой? Здесь, в Париже? Ну, скажем, где-нибудь южнее, в Каире например, все было бы предельно ясно – вы чем-то не понравились людям из Рифаи, тайного общества змееводов-убийц. А здесь, на берегах Сены… Гм. – Он замолк, бережно развернул сверток и, уже на правах хозяина, принялся рассматривать подарок. – Какие мышцы! Какие формы! Какая великолепная игра природы! Совершенство, созданное для убийства. Не удивительно, что люди из Рифаи всем ядовитым змеям предпочитают этих. При помощи аэролитов – космических камней – приманивают их, дрессируют и превращают в страшное орудие своих преступных замыслов <Действительно, истолченные метеориты обладают странным свойством воздействия на змей. Этим пользуются заклинатели и уже упоминавшиеся североафриканские псиллы.>. А чтобы рептилии были злее и жалили всех подряд, их долго держат в неподвижности в вытянутом состоянии. В полной темноте, в деревянных футлярах. В результате их височные железы разбухают от яда и укус делается неотразимо летальным. Без разницы, куда – под кожу, или во внутримышечную клетчатку, или в просвет кровеносного сосуда. Итог всегда один, плачевный – requiescat in pace <Покойся с миром (лат. ).>.
