– Опа, опа, – по-русски прошептал Буров и ловко зацепил якорем нижнюю, покрытую броней коры ветку. Секунда – и, взобравшись по веревке, как мартышка, он был уже наверху, у развилки ствола. – Время, Анри, время.
Однако шевалье был куда более тяжел на подъем – он лез натужно, словно обожравшийся коала. Вскарабкался-таки, перевел дыхание и тоже вспомнил родной язык:
– Ну, сука, мля!
– Молодцом, полдела уже сделано, – обрадовал его Буров и не спеша, держа баланс, пошел по ветке к стене аббатства. Замер на мгновение, примерился и беззвучно спрыгнул на древнюю кладку – хорошо, та была многорядной, а луна на небе круглой и яркой.
“Охо-хо”, – поежился Анри, сел верхом на ветку и, перебирая ее руками, переправился на стену, вздохнул: “Плакали мои панталоны. И хорошо, если только они”.
– Тс-с-с, – прошипел Буров, приложил палец ко рту и замер, превратился в статую, вслушиваясь в полутьму. – Тихо, тихо…
Да, все было тихо в чертоге веры – братия, отбарабанив полуночницу <Вид службы.>, отбыла на покой, псы кемарили, не вылезая из будок, и даже монахи-штрафники, на которых была наложена епитимья, дрыхли, невзирая на всевидящее око божье. Языческий идол Морфеус царствовал безраздельно в оплоте Христовом. Так что дела никому не было до шевалье и Бурова, по-воровски крадущихся по гребню стены. Разве что сытеньким, отъевшимся к зиме засранцам голубям да черным, словно смоль, недобро каркающим спросонья воронам.
– Ну вот, мон шер, осталась самая малость, – напротив трехэтажного, с черепичной крышей здания Буров остановился, сдернул арбалет с плеча, вытащил козью ногу. – Еще немного, еще чуть-чуть…
С лязгом напружинил дуги и вложил болт в желоб – с обычным наконечником, не отравленным, зато со стальным кольцом и крепкой, пропущенной сквозь него бечевкой. Болту сему предстояло пересечь внутренний двор и застрять в стволе уродливого корявого дубка, выросшего по воле благосклонного Провидения на крыше у самого карниза.
– Ну, помогай нам Бог, – Буров изготовился, задержал дыхание, прицелился и… опустил арбалет. Кажется, этот монастырский дворик переплюнуть можно, а вот иди-ка ты попади. Темно, непривычно, а главное, страшно. А ну как промахнешься. Стрела улетит к чертовой матери, веревка лопнет, все сорвется, пойдет прахом. И тут Буров рассмеялся – внутренне, неслышно – над собой. Ну, блин, прямо, как курсант-первогодок. Не думать надо, а расслабиться и довериться телу. Подсознание все сделает само, только нужно озадачить его. В длинные рассуждения вдаются только дегенераты… Он по-ново поднял арбалет и, особо не стараясь, выстрелил – будто развлекаясь в тире. Рявкнула тетива, свистнуло, чмокнуло, и Буров удовлетворенно крякнул – есть контакт.
– Ни хрена себе, – восхитился шевалье и начал быстро перебирать веревку руками; отчего она пошла через кольцо в болте, увлекая за собой уже веревку толстую, прочную, способную удержать вес человека. Скоро воздушный мост был готов. Переправляться по нему полагалось, также усиленно работая ручками.
– Ничего страшного, мон шер. Высота метров шесть, минус ваш рост плюс длина ваших рук, – заботливо сказал Буров, проверил еще раз, как держатся лапы якоря, и закинул арбалет за спину. – Если даже на крайняк и сорветесь – пустяки, какие-то жалкие три метра. Ну, удачи.
Слез со стены, повис на веревке и скоро уже стоял, обнявшись с дубом, и свистяще, словно змей-искуситель, шептал:
– Ну же, Анри, давайте. Это, право, такие пустяки. Как аттракцион, чертовски приятно.
Только шевалье его энтузиазма не разделял. Сделав наконец титаническое усилие, он все же оторвался от стены, обвил веревку руками и ногами и с трудом пополз в направлении дуба. Дополз – поднялся на ноги, перевел дух и вдруг беззвучно рассмеялся, как человек, которому уже нечего терять:
– Как вы там сказали, князь? Еще немного, еще чуть-чуть?
– Да, мон шер, осталась самая малость, – отозвался Буров и, пригибаясь к кровле, двинулся по скату крыши. – А вы, Анри, смелый человек…
Искренне сказал и в то же время с умыслом – как яхту назовешь, так она и поплывет. И дело тут не в попутном ветре – в психологии.
– Да ладно вам, князь, – смутился шевалье и пошел вслед за Буровым к внушительной, в человеческий рост, печной трубе. Выщербленной, черной, словно обгоревшей. Сколько столетий пронеслось над ней, сколько леса вылетело через нее дымом – один бог знает.
– Бр-р, словно вход в преисподнюю, – шевалье глянул в зев, не увидел ничего, кроме кромешной темноты, и в голосе его послышалось сомнение: – Неужели вы полезете туда, князь?
Из квадратного отверстия еле слышно тянуло теплом и совершенно явственно – большими приключениями.
– Конечно. Это еще не самое большое дерьмо, в которое я влезал, – Буров, свесив ноги, устроился на кладке и начал действовать решительно и споро, словно хорошо отлаженный бездушный автомат. Вытащил фонарь, веревку и огниво, снял парик, камзол, жилет и шпагу, принайтовил к поясу страховочный конец, запалил тройной, хитрой скрутки, фитилек. Ничего лишнего, обременяющего, сковывающего движение. Только кольчужонка под одежонкой, самопальная бандура да верный, не единожды опробованный в мокром деле тесак в полтора локтя. Еще сумка навроде нищенской, с кое-каким припасом, огневым набором да инструментом. Холщовая, через плечо. Все, ажур, готов к труду и обороне.
– Травите, мон шер, не спеша, вдумчиво. – Буров на прощание помахал, словно космонавт, рукой и начал потихоньку уходить в трубу.
В трубе было тесно, черно и смрадно. Воняло дымом, прокопченным камнем, чем-то жирным, невообразимо мерзким, пролитым на угли. Снизу уже совершенно явственно поднимался теплый дрожащий воздух. Может, и прав шевалье, что дорожка эта в ад?
“Не кочегары мы, не плотники. Трубочисты мы, такую мать”, – обвив одной рукой веревку и держа фонарь в другой, Буров плотно терся плечами о трубу, потихонечку зверел и думал только об одном – цела ли железная решетка, перегораживающая обычно дымоход? Хорошо бы сгнила, проржавела. Хоть какая-то польза будет от беспощадного, все превращающего в тлен времени. Ну а если нет…
Время действительно беспощадно – скоро без малейших препон Буров опустился на прогоревшие, но еще теплые угли. Однако без решетки все же не обошлось, она закрывала жерло необъятного – бревно положить можно – роскошного камина. Вася-смилодон словно очутился в клетке.
“Кучеряво живут, сволочи”, – Буров в знак благополучного приземления дернул за веревку, отвязался от нее и начал выбираться на волю – приподнял решетку, отставил в сторону и чертом из преисподней шагнул на мозаичный пол. “Да, действительно кучеряво”. Попал он, прямо скажем, не в монашескую келью. Апартаменты, под стать камину, были впечатляющими – просторные, с дубовыми, затейливой резьбы, панелями на стенах, с могучими балками, поддерживающими потолок, с аляповатой, расставленной безвкусно массивной мебелью. На самом видном месте в углу висел распятый, вырезанный с поразительным искусством из дерева Спаситель в окружении любящих учеников и оплакивающего народа. Довершали композицию аллегорические, также вырезанные с тонким вкусом сцены потопа, Страшного суда и адских мучений. Позы были безупречны, ракурсы достоверны, корчащиеся грешники, работящие бесы, ликующие монстры – словно живые. Смотреть на все это, освещаемое пламенем лампад, было жутковато, и Буров глянул в сторону, на роскошную, совсем не похожую на ложе инока кровать. Там храпел, причмокивал, присвистывал и, судя по амбре, пускал злого духа толстый человечек, почивающий столь сладко, что по его жирному подбородку тянулись обильные слюни. Чем-то он напоминал сытого, счастливого, выхолощенного на откорм борова <Хряка необходимо выхолостить за 3-4 месяца перед убоем. Иначе мясо его, насыщенное гормонами, будет непотребно на вкус и на запах.>. Аскезой, воздержанием и умерщвлением плоти здесь и не пахло – воняло сортиром.
