– Солнце мое, иди-ка ты пописай, – Буров улыбнулся Зоечке, но получилось как-то страшно и совсем не весело. – Подыши, почисти перышки. Я недолго. Ну, живо.
Он уже все прокачал. Это ребятки из ФСО пожаловали, мало им беспредела в “Анжелике”. А что, взводом можно и покуролесить, показать себя во всей красе. Коллектив – это сила. Конечно, можно было встать и уйти вместе с Зоечкой, но чтобы ему, спецназу и профи, и зассать? Да еще перед кем, перед этими педерастами гнойными? Ох, не надо было, видно, пить Бурову коньяк, сразу заиграла в его жилах кровь, буйная, горячая, запорожских казаков. А кроме всего прочего, в одном из комитетских он узнал паскуду, пнувшего в живот пожилую женщину у “Анжелики”, – как ни закрывай рожу маской, биомеханику движений не изменишь. А Буров очень не любил, когда пинают в живот женщин…
Проводив взглядом Зоечку, он налил коньячку, невозмутимо пригубил и стал ждать. Ждать пришлось недолго.
– Хорош, папа, посидел, – подскочил какой-то широкоплечий, крепко ухватился за стол, с силой потянул и тут же отпустил – Буров пепельницей раздробил ему палец, от души промыл коньяком глаза и вырубил ударом в солнечное.
– Ты чего? – тут же рванулись к нему двое, и залегли с разрывом по времени, правда, секундным – одному блюдечко попало в кадык, другой нарвался пахом на ножку стула.
– А ну стоять! Руки! – кто-то подскочил, выхватил “Удар” – барабанную пушку калибром 12, 7, дробовым зарядом из которой можно запросто отстрелить человеку ногу. Солидный аргумент. Только не для Бурова – мигом извернувшись, он забрал у нападающего ствол, да не просто так, а сломав ему палец, взялся за оружие поудобнее и одним движением добавил к пальцу раздробленную ключицу и скулу. Потом хорошим выстрелом уронил зеркальный шар атакующим на головы, зашвырнул кому-то в рожу дымящийся “Удар” и, отмечая путь отхода разрухой, стремительно подался на выход – что, суки, взяли?
Зоечка, как и положено боевой подруге, ждала его в фойе. Бледная, растрепанная, с расширившимися зрачками, но вообще молодец – ни суеты, ни визга. Приказано отходить – и отходит.
– Бежим, – Буров резко схватил ее за руку, с силой потащил в спасительную темноту улиц. – Ну давай же, давай, давай!
Хорошо сказать, это в туфлях-то на высоких каблуках! Да еще тесных. Одетых всего второй раз в жизни.
– Брось их! К едрене фене! – хрипло заорал Буров. Зоечка послушалась, остановилась, а у дверей “Занзибара” в это время что-то грохнуло. Зло, отрывисто. Раз, другой, третий.
““ПСМ”, калибр 5, 45”, – машинально отметил Буров и вдруг увидел, что Зоя дернулась, вскинула нелепо руки и мягко, как в кино, опустилась на землю. В призрачном лунном свете роскошная рыжина ее окрасилась черным. Буров был профессионалом и кое-что видел в жизни. Ему не требовалось разглядывать зрачок, подносить к губам зеркало или трогать сонную артерию. Достаточно взглянуть, как человек лежит. Буров понял сразу, что Зоечка мертва. Модные, с высоким каблуком туфли уже не жали ей, они валялись рядом… И Буров остановился. Буров зарычал. А потом развернулся и, на ходу уклоняясь от пуль, метнулся к “Занзибару”. Только это был уже не человек, а красный разъяренный бабр с оскаленными двадцатисантиметровыми клыками.
Пролог
Фрагмент четвертый
Весна выдалась ранняя – с влажными фаллосами сосулек, с вонью оттаявших сортиров, с шумными, мутными ручьями. Снег к середине мая лежал лишь в глубоких распадках, и уже зеленела листва, весело и беззаботно старались на ветках пичуги. Природа готовилась к лету. Северному, быстротечному, оглушающему комариным писком.
Буров тоже готовился, зря времени не терял – березовым дегтем просмолил сапоги и пропитал пятки, добыл на кухне нутряного сала, чтобы тщательно втереть в каждую пору тела, подтянул все пуговицы и крючки, достал перчатки и накомарник, зэкам не полагающийся. А вот насчет провизии решил не заторачиваться – до цели, если верить шаману, три дня пути, и двигаться разумнее налегке, за счет внутренних резервов, не отвлекаясь и не теряя времени на набивание желудка. Да и на марше нет ничего поганей несбалансированного питания. Хрен с ним, была бы кость, а мясо нарастет. Еще Буров достал хлорки – от собак, засмолил от влаги спички и довел до совершенства длинную, изготовленную из рессоры заточку. Не какой-нибудь там ступик, которым хлеб режут, – внушительную, с упорами и кровостоками. Свинокол еще тот, гвоздь-двухсотку рубит, как сахар. Спасибо Зырянову, не забоялся, от души замастрячил в промзоне. Да, Зырянов, Зырянов… Проверенный, крученый кент. Немногословный и надежный, как скала. С таким можно и в разведку. Однако, если верить шаману, не в бега.
– Сам загнешься и Ваську угробишь, – только-то и буркнул тот, когда Зырянов намылился с Буровым. – Терпи, однако, парень. Через год и восемь месяцев законно уйдешь, по УДО. Терпи, однако… – Помолчал, сплюнул, посмотрел в задумчивости на розовую харкотину. – А я сдохну скоро. Дух-хранитель сказал. Сегодня ночью приходил, во сне. Каркал шибко, к себе звал…
Ну что тут скажешь. Посмотрел Зырянов на шамана, тяжело вздохнул да и отдал свои лучшие, из настоящей байки, портянки Бурову.
– На, брат, владей. И мотай потуже.
А смердящий паровоз зоновского бытия все катился по своим кривым рельсам. По утрам у вахты лагеря происходила обрыдлая, долгомотная суета: начальнички конвоев получали зэков для конвоирования на место работ. Проводили пересчет, сверялись с лагерным нарядчиком, кричали грозно, повелительно, во всю силу прокуренных легких:
– Внимание! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, шаг влево, шаг вправо – считаю побег, оружие применяю без предупреждения. Марш!
Им вторили охранные, натасканные вцепляться в глотку овчарки, – исходя пеной, слюной и бешеной ненавистью. Лучшие друзья человека, такую мать. Из ворот шеренгами понуро выходили зэки, пятерками, вразвалочку, с интервалом в метр. Щурились на ласковое солнышко, сплевывали на траву, с руганью рыгали, трудно переваривая утреннюю бронебойку. Еще один день… Насрать, что ясный, благоухающий хвоей и цветами. Все одно – как в песок. Впустую, коту под хвост, мимо жизни. Когда еще с чистой совестью-то на свободу…
И было такое же светлое, но не радостное утро, когда зэков погнали на дальнюю деляну, проводить подчистку – штабелевать разделанные хлысты. Буров шел легко, дышал полной грудью и мысленно, незаметно улыбаясь, прощался с лагерем. Все – хана, амба, аллес. В зону, как бы там ни было, он уже не вернется. Хватит, достало. Лучше уж калибр пять сорок пять и собачьи клыки, чем это прозябание, называемое жизнью. В которой только вонь, педерасты и подполковник Каратаев. В нее он больше не вернется. По крайней мере живым.
Тявкали, оскаливая пасти, собаки, загребали сапогами конвоиры, тукал дробно, добывая харчи, дятел-стукач. Шли зэки. Наконец – вот она, деляна, вот он, фронт работ. Круглое таскать, квадратное катать…
– Выход за периметр – стреляем без предупреждения! – бригаду, оцепив, охватили инструктажем, бугор из расконвойников расставил зэков, блатные расположились у костра и принялись варить чифир в консервных банках. Пошла мазута…
