Пхе Кён не прерывала такие минуты созерцания, ведь именно она научила его этому, не наставляя, но мягко направляя его взгляд и слух. Она не произносила ни единого лишнего слова, но Юстас чувствовал: они дышат и мыслят в унисон.
Она сама была подобна зимнему саду своей черно-белой красотой и изяществом. Как след кисти, выводящей на рисовой бумаге легкий, лаконичный, бесконечно мудрый в своей завершенности иероглиф; как тонкие ветви сквозь занавесь снежных крупиц.
В тот день они взяли с собой все необходимое для скромной чайной церемонии. Пузатый чайник из неокрашенной ринской глины был укутан в красное одеяло, расчерченное желтыми ромбами стежков; маленькая круглая жаровня с поющей водой – прислушайся, торопливый путник, и услышишь, что у воды много голосов, когда жар пронизывает ее; легкий берестяной цилиндр, наполненный сухими листьями, и две простых белых чашки без ручек – такую только обхватить ладонями, сначала обжигаясь, а после впитывая руками живительное тепло и вбирая чайный запах.
Пхе Кён заметила, что Юстас смотрит на нее так же, как за секунду до этого наблюдал за падением и таянием снежинок на глади рукотворного пруда, где круглый год не замерзала вода. Переводчица изогнула губы в полуулыбке.
– Рыбьи глаза, а после – жемчужные нити, – многозначительно пропела она по-олонски. – Уже скоро.
Юстас кивнул. Это было не первое их чаепитие, и он знал, что так называют «ступени воды», стадии ее закипания. Замысловатые метафоры описывали размеры пузырьков воздуха, стремящихся от дна к поверхности.
Он чуть поежился. За долгим созерцанием, освобождавшим его неутомимый разум от всего, он не замечал ни прохлады, пробиравшейся под складки стеганого и расшитого треугольниками халата – подарка одного вельможи, – ни затекших от сидения на коленях ног. С памятной аудиенции в «Доме Цапли» ему приходилось сидеть в этой позе довольно часто, и на смену неудобству пришла запоздалая привычка.
– Что ты выбрала сегодня? – Юстас говорил медленно, тщательно копируя подслушанные интонации, колебания тона и характерное олонское придыхание.
Пхе Кён лукаво дрогнула ресницами и покачала головой:
– Пусть мой выбор окажется сюрпризом, я хочу испытать тебя. – Она открыла берестяную шкатулку с чаем и погрузила в нее продолговатую деревянную лопатку. – Закрой глаза и не подсматривай.
Юстас покорно смежил веки, вслушиваясь в шорох ткани и сухих листьев, шепот снега и томный плеск гладкобоких бледно-золотых карпов у поверхности воды в теплом пруду.
Он бы с радостью остановил этот час, пусть даже не час, а лишь секунду, внутри янтарной капли. Но подобное недоступно никому из смертных.
Андерсен никогда не был взбалмошен или суетлив, олонский уклад соответствовал его ощущению мира и привносил в его жизнь цельность, завершенность. На тридцать пятом году от рождения Юстас будто отыскал свое место, нишу, которой подходил всеми своими неровностями.
Если бы не несколько раздражающих, колючих, ядовитых «но», о которых он не желал думать. Не в этот час, не в этой беседке.
Чем яростнее мы пытаемся удержать неуловимое счастье, тем скорее оно ускользает, мазнув плавником по жадной руке.
– Держи, – вырвал его из размышлений мелодичный голос Пхе Кён.
Он принял из ее рук чашку, степенно приблизил к лицу и глубоко вдохнул.
– Осенний. Свежий, года не пролежал. – И быстро глянул на нее, как мальчишка, жаждущий одобрения за верный ответ.
Переводчица чуть кивнула и сделала крохотный глоток из своей чашки. Андерсен последовал ее примеру.
– Что еще?
– Жасмин. – Юстас снова прикрыл глаза, чувствуя на языке обволакивающую, нежную горечь мертвого цветка.
– Тебе нравится?
Так легко ей давалось обращаться к нему на «ты», которое на ее языке значило гораздо больше, чем на его родном. Каждый раз эта крохотная деталь заставляла Юстаса замирать и вслушиваться, но он не подавал виду, как волнует его эта словесная близость.
– Безусловно, – чопорно произнес он. – Изысканный купаж, бережное обращение и соответствующая атмосфера. То, чего не встретишь в Кантабрии. Там чай если и подают, то использованный несколько раз, высушенный и перемолотый, безвкусный или горький, как дешевая микстура.
Она тихо рассмеялась, будто упали на покрывало три стеклянных шарика.
– А я ведь говорила, что обращу тебя в свою веру!
– То, что я оценил прелести традиционного олонского чаепития, не значит, что я отрекусь от хорошего берберского кофе, – шутливо возразил Юстас, любуясь черешневым блеском ее глаз.
– Кофе прямолинеен. – Пхе Кён сняла с чайника теплый колпак и налила себе еще полупрозрачной жидкости. – Как желание выжить любой ценой.
Ее лебединые руки порхали, выводя узор в морозном воздухе.
– Чай же подобен любви. Мы влюбляемся, лишь чувствуя его аромат, и наши сердца замирают. Мы делаем первый глоток, пробуем тонкие оттенки вкуса, и он волнует нас, обжигая. Чем ближе дно чашки, тем холоднее становится напиток, и чувства угасают. А ностальгия – как послевкусие, сладость и горечь на небе и в памяти…
Между ними легким паром повисло молчание. Не напряженное, вызванное неловкостью, неуместным словом или жестом. То было безмолвие полного согласия.
Когда на дне чашек, расписанных журавлями, осталось лишь несколько капель, уже совсем холодных и замутненных мелким травяным сором, они вновь встретились глазами. Оба знали – час покоя окончен. Пора возвращаться на поле боя.
Пхе Кён поднялась с покрывала, придерживая многослойное синее платье, и обулась в замшевые туфли. Юстас спустился с помоста и подал ей руку. Вести себя галантно здесь получалось так легко, будто это всегда было в его натуре.
Они шагнули на вымощенную плоскими камнями тропу и спрятали руки: Пхе Кён в муфту, украшенную замысловатой цветочной вышивкой, а Юстас – в собственные широкие рукава. Ни к чему подавать лишний повод для сплетен, которыми и так кишел, будто бродячий пес паразитами, Дворец Лотоса.
– Говорят, – как бы между прочим молвила переводчица, – почтенный Пок Чхан Ву скончался прошлой ночью. Родные заберут тело для погребения к вечеру.
– Его болезнь была довольно скоротечной. А ведь он совсем не стар.
– Действительно, еще совсем не стар. Такая жалость, что из всех его детей совершеннолетия достигла только дочь, и никто не сможет представлять эту семью при дворе.
Юстас склонил голову, почти коснувшись подбородком ключиц. Смерть одного из Драконов значила только одно – коварная Луна начала восхождение над Оолонгом.
***
– Настоящие яблоки из Хоноя, Юстас-мо. Непременно попробуйте! – Пай Вон простер над низким столиком желтую от табака ладонь с длинными посеребренными ногтями – золото было привилегией императорской семьи. – В мае вам следует посетить наши южные провинции, где яблоневые сады простираются на тысячи и тысячи ли окрест. И когда они начинают цвести… – Он закатил глаза так, что на миг стали видны только белки. – Вот где истинная красота! Все старшие семьи прибывают в свои летние дома, привозят с собой лучших художников, актеров, музыкантов и проводят приемы!
