Она перестала приносить послания императрицы на бумаге. Слишком опасно. Вместо этого она единожды декламировала их и никогда не повторяла вновь.
Девушка прикрыла глаза, как и каждый раз прежде, и произнесла:
Изгибы лживы чешуи,
Глаза кошачьи, сердце змея —
Его не одолеть
Одинокому воину;
Ведь никогда не летал,
Лишь по земле стелился.
«Вот как. – Юстас погрузился в молчаливое толкование. Осторожность вытеснила желание красоваться словами. – Значит, он никогда не рассчитывал занять место императора, а потому наши посулы сразу вызовут у него подозрение. Юэлян хочет, чтобы мы убедили его вместе».
Тяжелый взгляд герцога подтвердил его догадки.
– Фердинад-мо, вам следует написать письмо, – деликатно предложила Пхе Кён. – Вы же первый атташе Кантабрии.
– Госпожа не писала, когда это все кончится? – устало отозвался патрон. Он никогда не был груб с ней.
– Яблони зацветают в мае. – Она не отвела глаз. Не намек, а прямой ответ. – Вы обязаны посетить этот праздник перед возвращением домой.
До мая оставалось четыре месяца.
***
Рен Ву откликнулся на послание позднее остальных. Задержка его ответного письма граничила с неприязнью, но Кён отметила: не стоит воспринимать это подобным образом – Дракон дома Ву славился непунктуальностью, так как вел «свободный образ жизни». Так туманно она выразилась.
Юстас отметил про себя, сколь закрытое платье она выбрала для визита в его покои при дворе – будто не хотела оставлять открытой ни пяди обнаженной кожи: стоячий воротник с медным кантом почти касался мочек ушей; рукава остриями стремились к костяшкам пальцев; ряды мелких черных пуговиц, словно перевязь с кинжалами, пересекли грудь.
Покои Рен Ву находились в одной из немногих башен. Должно быть, император благоволил «изящным наслаждениям», раз предоставил их повелителю такую высокую привилегию.
Андерсен с переводчицей зашли в новые покои герцога, чтобы вместе отправиться в логово Ву. Из его окна больше не виден был фонтан – лишь припорошенные снегом ели голубоватого оттенка.
Фердинанд Спегельраф читал, устроившись в кресле у жаровни, и будто не собирался никуда идти.
– Герр Спегельраф, герцог. – Юстас не знал, как к нему подступиться. – Мы вскоре должны быть на месте, а дворец настолько огромен, что идти не меньше получаса! Мы опоздаем.
– Если только не воспользоваться застенными подъемниками для слуг, – подхватила Пхе Кён.
– Что совершенно немыслимо и недопустимо, – закончил Андерсен.
Они кивнули друг другу. Такой вид передвижения опозорил бы всю кантабрийскую делегацию – здесь спешка считалась присущей черни, но и опоздания не приветствовались.
Герцог поднял глаза от книги:
– Я сомневаюсь в целесообразности этой встречи. – И перевернул еще одну желтоватую страницу.
Юстас покосился на Пхе Кён. Только сейчас к нему в голову закралась мысль, что она была не просто помощницей в их миссии, отряженной императрицей, посланницей и переводчицей. Она была глазами Юэлян в этой самой комнате.
Будто в подтверждение его мыслей она подала голос, слегка приглушив его:
– Вы сомневаетесь в методах госпожи?
– Я не знаком с человеком, который дает ей советы.
– Госпожа одинока в своих стремлениях, как луна в небе. Только звезды составляют ее окружение, но они слишком далеки, чтобы нашептывать. А будь они чуть ближе, то не преминули бы погасить ее в ту же секунду.
– Вот как, – сухо отозвался герцог.
Юстас видел, знал – его не убедить поэзией, которой и так было с избытком в придворных играх. Но и сам он не мог осаждать Фердинанда аргументами, предчувствуя фиаско.
– Именно так, Спегельраф-мо. Вы можете придерживаться какого угодно мнения, пока оно остается между нами. Но я должна вам напомнить, что во Дворце Лотоса вы ее милостью и ее же милостью можете отправиться на плаху. В Оолонге до сих пор рубят головы. Мы ждем вас за дверью.
На лбу и над верхней губой Юстаса выступил пот. Пхе Кён выскользнула мимо него в дверь, натянутая, как струна цитры, а он застыл на пороге, оглядываясь то на ее спину, то на герцога. Андерсен снова оказался на распутье – остаться верным своему патрону и его интуиции либо последовать приказу императрицы, чьи слова передавала самая удивительная женщина на свете. Он маялся несколько невозможно долгих секунд, пока герцог не прекратил его страдания. Потянувшись к сюртуку, он бросил ассистенту короткое:
– Выйди.
И Юстас повиновался.
Через две минуты герцог, уже полностью собранный и привычно подтянутый, закрыл тяжелую резную дверь и возглавил их маленькую делегацию, позволив следовать за собой. Будто не он только что предполагал саботировать визит к Дракону Рен. Юстас не знал, злиться ему или, быть может, бежать прочь.
С каждым днем все больше тревожных вестей просачивалось во Дворец Лотоса из предместий. Умирали солдаты, слуги, дальние родственники семей Драконов – племянницу Пай Вона нашли повешенной в детской.
Смертельный узел затягивался все туже. Андерсену не жаль было невинных олонцев, жалость и сострадание были не в его природе, но он ясно чуял запах нарастающей опасности. Чувствовал его и Фердинанд. «Старый лис» – так ведь его звали бывшие друзья и недруги?
Бежать. Забрать с собой патрона и Пхе Кён и ринуться на юг, где их никто не знает. В Александрию, на Крит… Куда угодно, где нет войны, ни нынешней, ни предстоящей. Там не рубят голов, там, в конце концов, светское государство.
Как ни странно, в этих мыслях он был спокоен, холоден, далек от паники. Юстас рассчитывал ходы и шансы и понимал, что сейчас это невозможно. Он спрятал идею о бегстве поглубже в сознание, чтобы не возвращаться к ней слишком часто, и сконцентрировался на настоящем.
Рен Ву не обратил ни малейшего внимания на их опоздание. Он вообще мало чему уделял внимание, кроме закусок на блюде перед собой и пухленькой светловолосой наложницы у себя на коленях. Та то и дело подносила к его рту длинную трубку, целиком вырезанную из зеленого камня, и поджигала содержимое ее крохотной чаши.
Дракон веселился.
Он был не моложе, но моложавее других. Пестрота его наряда резала глаз, привыкший к сдержанным тонам. Из окон приемного зала виднелся изгиб широкой реки, лежавшей в отдалении, и суда, вмерзшие в белый лед.
– Что бы там ни говорили об Оолонге в ваших краях, опиум утомляет душу, господа, – гнусаво протянул он, когда все расселись вокруг на невысоких скамейках. – А настоящее искусство должно рождаться из радости.
Он отпустил девушку, и прежде чем та скрылась за бумажной ширмой, Юстас успел заметить через фривольные разрезы платья красные следы пальцев, оставшиеся на белой коже бедер.
