Миннезингеру стало совсем не по себе.
– Уж не знаю, кем ты себя вообразил, но тебе удалось впечатлить меня. Бах – и нет «Эрмелина», ба-бах – и нет ратуши! – Король вновь рассмеялся так, что в красноватых глазах выступила влага. – Когда ты попал к нам, ты тоже был один. Девка не в счет. Кстати, тебе бы благодарить меня, что я дал тебе такого Пса. Скорей уж сучку.
– Вы выкололи мне глаз, – едва слышно пробормотал Олле. – Своими руками.
– А я на всю жизнь остался колченогим! Мы все через это проходим. Это необходимо, чтобы мы помнили, кто мы есть, чтобы еще отчаяннее цеплялись за жизнь. Я ненавидел человека, покалечившего меня, долго ненавидел, страшно. Но, парень, в каждой традиции есть зерно смысла, пусть и стертое веками. Сам Вотан лишился глаза, он заплатил им за мудрость. И наши предки следовали его примеру. Думал, тебя это тоже вразумит.
– Я не один из вас. Только должник.
– А, так ты еще не понял? Не было никакого долга.
Олле и сам не заметил, как вскочил на ноги и теперь потерянно смотрел по сторонам. Спертый ледяной воздух раздирал ему грудь.
– Что шаришь по карманам? Нет при тебе оружия, угомонись и сядь обратно.
Разумеется, долга не было – они отдали долю тем же вечером в Театре. В его Театре. Но ему столько раз твердили сумму, вколачивали эту мысль в мозг, что он поверил в нее, как в непреложную истину.
Дурак, дурак!
Одурачен, околпачен, долг его давно уплачен.
Олле медленно опустился на страдальчески скрипнувший стул и спрятал пылающее, точно в лихорадке, лицо в ладонях.
– После пострадаешь. Девку попроси, она утешит. Теперь к делу. Мне нужен такой человек, как ты. Тебя любят даже мои остолопы, уж не знаю, что за песни ты им поешь, но любят. Тебя боится шваль, и к тебе прибиваются бойцы. И ты приносишь деньги, что самое важное, а не просто языком мелешь. Пока все так бурлит, ты нужен мне. Держи вот это.
Теодор вынул из глубокого кармана короткие ножны и протянул ему. Олле все еще сидел в оцепенении, поэтому тот просто швырнул кинжал ему на колени.
– Соберись. Теперь ты мое Темное Лезвие. А Темное Лезвие размазней быть не может.
– Но я этого не хочу.
– Знаю я, чего ты хочешь. Только можешь забыть об Иберии. Мне тоже пришлось, хотя начало было неплохим. – Вцепившись в подлокотники, Теодор с трудом приподнялся в кресле. – Гиблая земля, песок да камни. Считай, они мертвы. Все до единого.
Миннезингер поднял на него взгляд единственного глаза, сухого и воспаленного, как если б в него нанесло пустынным ветром песка.
– Вы открываете мне все свои карты, признаете обман и даете мне нож, будучи наедине. Вы не боитесь, что я прикончу вас на месте вашим же ножом? И теперь мне будет плевать, что охрана сделает со мной минутой позже?
Теодор смотрел на него серьезно и прямо:
– Нет, парень, не боюсь. Ты можешь убить, но ты не убийца.
– А разве есть разница?
Пальцы Олле рассеянно огладили телячью кожу ладных ножен, обхватили витую рукоять, потянули наружу каленый черный металл.
– Есть. И огромная.
В тот день Темное Лезвие так и не увидело света дня.
Через час весь Угол знал, как поднялся Миннезингер, как высоко взлетели он и его шайка. Всю ночь он угощал каждого пшеничным пивом, шнапсом и портвейном за свой счет, потому что так следовало поступать. Внешне он сиял, как новый грош, а внутренне сжимался от ненависти к себе.
А через неделю на их Крысиное гнездо обрушилась буря.
#17. Прилив
Тела оставили на площади, а народ тем временем начал расходиться. Что толку смотреть на мертвых, когда они больше не дергают конечностями, не развлекают взгляд. Только покачиваются на ветру, слегка поворачиваясь то вправо, то влево.
В редеющей толпе Луиза быстро отыскала Пилар. Та стояла на коленях перед помостом и глухо выла, раздирая лицо. Солдаты, оставшиеся охранять виселицу, чтобы никто не вздумал вынуть своих близких из петель, посматривали на нее с растущим интересом. Лу обхватила ее за плечи, поставила на ноги и повлекла прочь. Пилар не сопротивлялась, даже не смотрела, кто и куда ее ведет. С таким же успехом ее могли сейчас под руки увести в тюрьму или на виселицу.
Какой бы корыстной и циничной ни была кабатчица, ее очерствевшее сердце не могло оставаться равнодушным к смерти собственной племянницы, Доротеи. Луиза же вся одеревенела. Не осталось ни единого чувства, кроме ледяной ненависти к тем, кто сотворил все это с ними. Вместе с тем она осознавала, как ловко Сильвио Мартинес выставил виновником казни Милошевича. Если бы за этим действительно стоял Борислав, бывший член Комитета и искушенный политик, он бы не позволил так трепать свое имя. Нет, здесь за кулисами прятался другой, он дергал за ниточки и диктовал реплики тем, кто выходил на сцену. Нужно быть полным идиотом, чтобы купиться на такой грубый фарс.
Луиза вела сеньору Менендез через весь город, стараясь не смотреть по сторонам. Люди еще долго будут питаться увиденным: судачить, толковать, выдумывать новые подробности за вечерним стаканчиком. У кого-то даже хватит наглости заявиться в «Пух и перья», чтобы посмотреть в глаза горю Пилар.
Когда они наконец добрались до дверей заведения, Луиза достала ключ, спрятанный за рассохшимся косяком, ввела женщину и заперла дверь изнутри. Сегодня «Plumas y plumones» не принимает гостей.
Девушка усадила Пилар за стол, потому что была не уверена, что та не сползет по стойке на пол, сняла мантилью, куртку и бросила их на спинку стула. Затем взяла чистый стакан и плеснула туда самого крепкого питья, что нашла на полках. Поставив выпивку перед затихшей Пилар, Луиза занялась делом.
Задрав обе рубашки – красную Доротеи и свою белую, она проверила бинты. Проступившая утром кровь засохла, побурела, взявшись зудящей коркой. Это хорошо.
– Кто еще остался в городе?
Женщина не ответила. Тогда Луиза подошла к ней вплотную и присела на корточки, не заботясь о том, что юбка метет заплеванный пол.
– Пилар, мне нужно знать. Кто остался в городе?
Та долго глядела на девушку запавшими глазами и наконец просипела:
– Только я. Я одна, – и разрыдалась.
Луиза не стала утешать ее объятиями и уговорами, хотя должна была поступить именно так. Ей все равно не по силам усмирить ту боль, что останется с Пилар до конца. Вместо этого девушка сконцентрировалась на том, чтобы сохранить кабатчице жизнь.
В полу за стойкой была одна особая доска: если ударить по ее краю каблуком, та поднималась. Затем следовало засунуть руку в образовавшийся провал, подцепить край и вынуть квадратную крышку, скрывавшую «оружейный гроб». Если алькальд задался целью выжечь банду до последнего сочувствующего, хранилище нашли бы с легкостью.
