Это потому, что они не запарились, не вспотели и не устали. Надо знать своего врага. Здесь, с правильной выпивкой, он сам был словно маленький бог. Ха! бог холодных напитков и дружеских советов. Любой повар, который стоил своих поварешек, учился вести беседу, ведь готовка – это искусство, а искусство – дело субъективное. Одному человеку нравятся ледяные скульптуры, другой считает их скучными. С едой и питьем то же самое. От этого еда не портилась.
Он поболтал с Лейтеном, который все еще не оправился после их встречи с темным божеством под Уритиру. То было могущественное божество и очень мстительное. На Пиках рассказывали легенды о таких существах; прапрапрадед Лунамора повстречался с одним из них, пока странствовал вдоль третьего рубежа. То была великолепная история, которой Лунамор сегодня не поделился.
Рогоед успокоил Лейтена, выразил сочувствие. Крепкий оружейник был отличным парнем и мог говорить так же громко, как это иной раз получалось у Лунамора. Ха! Его можно было услышать за два плато, что Лунамору нравилось. Какой толк от тихого голоса? Разве голоса предназначены не для того, чтобы их слышали?
Лейтен вернулся к тренировкам. У других были свои поводы для беспокойства. Скар был лучшим копейщиком среди мостовиков – в особенности после исчезновения Моаша, – но никак не мог научиться втягивать буресвет, и это его мучило. Лунамор попросил Скара показать, как это делается, и – под руководством копейщика – сам сумел втянуть немного. К радости и удивлению обоих.
Скар ушел, повеселевший. У другого человека настроение бы испортилось, но Скар в душе был учителем. Он все еще надеялся, что Лунамор однажды сделает выбор и начнет сражаться. Он был единственным мостовиком, который вслух рассуждал о миролюбии Лунамора.
После того как парни утолили жажду, Лунамор против собственной воли стал поглядывать на другие плато, ожидая увидеть вдали движение. М-да, лучше заняться едой. Рагу получилось отличным – он порадовался, что сумел раздобыть крабов. В башне почти вся еда состояла из духозаклятого зерна или мяса, и ни то ни другое не было слишком аппетитным. Лепешки испеклись удачно, а прошлой ночью он даже смог приготовить чатни. Теперь надо просто…
Лунамор чуть не споткнулся о собственный котел, когда увидел, кто собирается на плато слева от него. Боги! Сильные боги, как Сильфрена. Они излучали слабый голубой свет и толпились вокруг высокой женщины-спрена в элегантном платье, у которой были длинные струящиеся волосы. Она приняла облик человека в полный рост. Остальные кружились в воздухе, хотя их внимание явно было сосредоточено на тренирующихся мостовиках и тех, кто надеялся стать Сияющим.
– Ума’ами тукума мафах’лики… – Лунамор вздрогнул, поспешно выказал уважения. Потом, чтобы уж наверняка, опустился на колени и поклонился. Он впервые видел, чтобы так много богов собрались в одном месте. Даже его случайные встречи с афах’лики на Пиках не производили такого сильного впечатления.
Какое подношение будет правильным? За подобное зрелище одними поклонами не расплачиваются. Но хлеб и рагу? Мафах’лики они ни к чему.
– Ты, – раздался позади женский голос, – так чудесно почтителен, что это граничит с глупостью.
Лунамор повернулся и увидел Сильфрену. Та пристроилась на его котле в облике миниатюрной девушки, скрестив ноги и свесившись с края.
Он опять сделал знак:
– Твоя родня? Женщина, что их возглавлять, твоя нуатома али’и’камура?
– Может быть, наверное, вероятно, – ответила она, склонив голову набок. – Я едва помню ее голос… голос Фендораны, которая отчитывала меня. Я навлекла на себя столько неприятностей из-за поисков Каладина. Но вот они здесь! И не станут со мной разговаривать. Думаю, они считают, что если обратятся ко мне, то тем самым признают, что ошиблись. – Спрен с ухмылкой подалась вперед. – А они целиком и полностью ненавидят ошибаться.
Лунамор торжественно кивнул.
– Ты не такой коричневый, как раньше, – заметила Сильфрена.
– Да, загар бледнеть, – согласился Лунамор. – Слишком много времени быть в помещении, мафах’лики.
– Люди могут менять цвет?
– Одни больше других. – Лунамор поднял руку. – Люди с иных Пиков быть бледные, как шинцы, хотя мои соплеменники всегда быть бронзовокожими.
– Выглядишь так, словно тебя застирали. Взяли щетку и стерли всю кожу! Вот почему у тебя красные волосы – ты же весь в ссадинах!
– Мудрые слова. – Лунамор пока что не знал наверняка почему. Надо будет их осмыслить.
Он выудил из кармана сферы, которые прихватил с собой, – совсем немного. И все же Лунамор положил каждую в отдельную миску и приблизился к сборищу спренов. Их было, наверное, две дюжины! Кали’калин’да!
Другие мостовики, конечно, не видели богов. Лунамор не знал наверняка, что думают Уйо или Хоббер, глядя на то, как он почтительно пересекает плато, а затем кланяется и расставляет миски со сферами в качестве подношения. Подняв глаза, увидел, что али’и’камура – самое важное из присутствовавших божеств – его изучает. Она простерла руку над одной из мисок и втянула буресвет. Потом умчалась, превратившись в размытое светящееся пятно.
Прочие остались: пестрое сборище облачков, лент, людей, листьев и других природных объектов. Они мельтешили, наблюдая за тем, как мужчины и женщины упражняются.
Сильфрена, ступая по воздуху, приблизилась к голове Лунамора.
– Боги смотреть, – прошептал рогоед. – На самом деле происходить. Не просто мостовики. Не просто ученики. Сияющие, как и хотеть Каладин.
– Поглядим. – Она тихонько хмыкнула, прежде чем сама умчалась в виде ленты из света.
Лунамор оставил миски на случай, если кто-то еще из богов решит принять его подношение. На своей полевой кухне он сложил лепешки стопкой, намереваясь вручить тарелки Хобберу, чтобы тот их раздавал. Только вот помощник не откликнулся на его зов. Долговязый мостовик сидел на табурете, наклонившись вперед, и крепко сжимал в кулаке светящийся самосвет. Забытые чашки, которые он мыл, стопкой лежали рядом.
Губы Хоббера шевелились – он что-то шептал и уставился на свой светящийся кулак так же, как кто-то мог бы смотреть на трут холодной ночью. С отчаянием, решимостью и мольбой.
«Сделай это, Хоббер, – взмолился Лунамор, шагнув вперед. – Выпей его. Сделай своим. Заяви на него права!»
Лунамору показалось, что воздух пропитался энергией. Некоей сосредоточенностью. Несколько спренов ветра полетели к Хобберу, и на миг Лунамору померещилось, что весь остальной мир исчез. Хоббер оказался единственным человеком в каком-то темном месте, и его кулак светился. Он не мигая смотрел на этот символ мощи. На этот знак искупления.
Свет в кулаке Хоббера погас.
– Ха! – вскричал Лунамор. – Ха-ха!
Хоббер вздрогнул от изумления. У него отвисла челюсть, и он уставился на потускневший самосвет. А потом – на собственную руку, от которой поднимался полупрозрачный дымок.
