– Знаю, – сказала она, скривившись. – Эта девушка… сбежала, едва ты меня узнал.
– Темные волосы – это позор. Твой естественный рыжий притягивал бы взгляды в сочетании с белым плащом.
– Этот облик задуман менее запоминающимся.
Шут перевел взгляд на шляпу, которую она положила на стол. Шаллан покраснела. Она чувствовала себя молоденькой ученицей, которая показывает наставнице первые рисунки.
Вошел трактирщик с напитками – слабым оранжевым вином, поскольку было еще довольно рано.
– Мой сеньор, большое спасибо, – обрадовался Шут. – Я клянусь сочинить о тебе еще одну песню. В ней не будет столько намеков на смутившие тебя вещи…
– Шквальный идиот, – проворчал трактирщик. Он поставил вино на стол и не заметил, как Узор выбрался из-под одного донышка. Трактирщик вышел, хлопнув дверью.
– Ты один из них? – выпалила Шаллан. – Шут, ты Вестник?
Узор тихонько загудел.
– Клянусь небом, нет. Я не настолько глуп, чтобы снова впутаться в религию. Последние семь раз, когда я это пробовал, окончились катастрофой. Уверен, есть по меньшей мере один бог, который все еще поклоняется мне в результате недоразумения.
Она уставилась на него. Всегда было трудно понять, какие из образов Шута что-то значили, а какие играли роль отвлекающего маневра.
– Тогда кто же ты?
– Некоторые с возрастом становятся добрее. Я не из их числа, ибо видел, как плохо космер обращается с невинными, – и это делает меня не склонным к доброте. Другие мудреют с годами. Я не из их числа, ибо у нас с мудростью всегда были противоположные цели и мне еще предстоит выучить язык, на котором она говорит. Кто-то с возрастом становится циничнее. Будь я таким, сам воздух искривился бы вокруг меня, высасывая все эмоции, оставляя лишь презрение. – Он побарабанил пальцами по столу. – Иные… иные же с возрастом просто делаются странными. Боюсь, я именно такой. Я кость чужеродного вида, сохнущая на равнине, которая давным-давно была морем. Диковинка и, возможно, напоминание о том, что жизнь не всегда была такой, как сейчас.
– Выходит, ты… старый, верно? Не Вестник, но такой же старый, как они?
Он плавным движением снял ноги в ботинках с соседнего стула и наклонился вперед, не сводя с нее взгляда и любезно улыбаясь.
– Дитя, когда они были младенцами, я уже прожил с десяток жизней. «Старый» – это слово, которым описывают поношенный ботинок. Я нечто совершенно иное.
Она задрожала, глядя в эти голубые глаза. Внутри их играли тени. Некие формы двигались, усыхая с течением времени. Валуны превращались в пыль. Горы становились холмами. Реки меняли курс. Моря делались пустынями.
– Вот буря, – прошептала она.
– Когда я был молод… – проговорил Шут.
– Да?
– Я дал обет.
Шаллан кивнула с распахнутыми глазами.
– Поклялся, что всегда буду там, где я нужен.
– И такое случалось?
– Да.
Она выдохнула.
– Как выяснилось, мне следовало быть точнее, потому что это самое «там» может оказаться – в строгом смысле слова – где угодно.
– Это… как?
– Честно говоря, «там» – по сей день – представляет собой случайное место, от которого никому нет никакой пользы.
Шаллан охватили сомнения. В один миг любое подобие смысла, какой она ощутила в поведении Шута, исчезло без следа. Она снова шлепнулась на свое место:
– И с чего вдруг, скажи на милость, я вообще разговариваю с тобой?
– Шаллан! – ошеломленно воскликнул он. – Если бы ты разговаривала с кем-то еще, он не был бы мной.
– Так уж вышло, Шут, что я знаю многих людей, которые не ты. И кое-кто из них мне даже нравится.
– Будь осторожнее. Те люди, которые не я, склонны к внезапным приступам искренности.
– А это плохо?
– Разумеется! «Искренность» – это слово, которое люди используют для оправдания своей хронической тупости.
– Ну а мне нравятся искренние люди, – заявила Шаллан, поднимая кружку. – Просто восхитительно, как они удивляются, когда их спихивают с лестницы.
– О, а вот это жестоко. Не надо толкать людей с лестницы за то, что они искренние. Надо это делать с тупицами!
– А если человек одновременно искренний и тупой?
– Тогда беги от него.
– Вообще-то, мне нравится спорить с такими людьми. На их фоне я выгляжу умной, и Вев знает, это всегда оказывается кстати…
– Нет, нет. Шаллан, ни в коем случае не спорь с идиотом. Ты же не воспользуешься своим лучшим мечом, чтобы намазать масло на хлеб.
– О, но ведь я занимаюсь наукой. Мне нравятся вещи с любопытными свойствами, а глупость – самое интересное из них. Чем больше ее изучаешь, тем дальше она от тебя ускользает – но в то же самое время чем больше ее приобретаешь, тем меньше в ней смыслишь!
Шут глотнул вина.
– В какой-то степени правда. Но ее трудновато обнаружить, потому что собственную глупость – как запах собственного тела – мы редко ощущаем. Таким образом… если поместить двух умных людей в одну комнату, в конце концов они неизбежно отыщут свою общую глупость и вследствие этого станут идиотами.
– Глупость как дитя – чем больше кормишь, тем больше растет.
– Глупость как модное платье – в юности выглядит очаровательно, но в пожилом возрасте смотрится плохо. И хоть ее свойства уникальны, глупость до жути широко распространена. Общее количество глупцов на планете приблизительно совпадает с ее населением. Плюс один.
– Плюс один? – переспросила Шаллан.
– Садеас считается за двоих.
– Э-э, Шут… он мертв.
– Что? – Шут резко выпрямился.
– Кто-то убил его. Э-э… мы не знаем кто.
Следователи Аладара продолжили выслеживать виновного, но к тому моменту, когда Шаллан покинула Уритиру, расследование застряло.
– Кто-то прикончил старого Садеаса и я это пропустил?
– А что бы ты сделал? Помог ему?
– Клянусь бурей, нет. Я бы аплодировал.
Шаллан широко улыбнулась и глубоко вздохнула. Ее волосы снова стали рыжими – она позволила иллюзии отклониться от образца.
– Шут, – стала она серьезной, – почему ты здесь? В этом городе?
– Я и сам не знаю.
– Прошу тебя. Можешь просто ответить?
– Я ответил – и был честен. Шаллан, я могу знать, где должен быть, но не всегда знаю, что мне надо там делать. – Он побарабанил пальцами по столу. – А ты почему здесь?
– Чтобы открыть Клятвенные врата, – сказала Шаллан. – Спасти город.
Узор загудел.
