Уверен, некоторые почувствуют угрозу от этого текста. Другим он подарит свободу. Большинство просто сочтет, что его не должно существовать.
Мне все равно нужно было это написать.
Он откинулся на спинку стула, довольный. Похоже, открыв эту дверь, Далинар вошел в новый мир. Он мог прочитать «Путь королей». Мог прочитать биографию Гавилара, которую написала племянница. Мог записать собственные приказы, чтобы люди им следовали.
Самое главное, он мог записать это. Свои мысли. Свою боль. Свою жизнь. Далинар посмотрел в ту сторону, где Навани положила стопку чистых листов, которые он у нее попросил. Слишком мало. Несоизмеримо мало.
Далинар макнул перо в чернила.
– Ты не могла бы снова закрыть балконные двери, мое светсердце? Солнечный свет отвлекает меня от другого света.
– Другого света?
Он рассеянно кивнул. Что дальше? Князь поднял взгляд на знакомый осколочный клинок. Широкий, как и его хозяин, – и толстый, каким он бывал время от времени, – с крючком на конце. Это был лучший символ одновременно его чести и его позора. Меч должен был принадлежать Камню, мостовику-рогоеду. Тому, кто убил Амарама и заполучил его вместе с еще двумя осколками.
Камень настоял, чтобы Черный Шип забрал Клятвенник себе. Выплаченный долг – так ветробегун это объяснил. Далинар с неохотой согласился и принял осколочный клинок, обвернув его в ткань.
Когда Навани закрыла балконные двери, он зажмурился и ощутил тепло далекого невидимого света. Потом улыбнулся и – пока что неуверенной рукой, словно ребенок, делающий первые шаги, – взял новую страницу и написал заголовок своей книги.
ДАВШИЙ КЛЯТВУ, МОЯ СЛАВА И МОЙ ПОЗОР
Написано Далинаром Холином собственноручно
Эпилог
Великое искусство
– Все ненавидят великое искусство, – заявил Шут. Он продвинулся в очереди вместе с еще парой сотен людей на один тоскливый шаг. – Сделать то, что никто не будет ненавидеть, трудно до неприличия, если вообще возможно. И наоборот, сделать то, что никто не полюбит, невероятно просто – и вряд ли стоит ожидать иного.
Через несколько недель после падения Холинара в городе все еще пахло дымом. Хотя новые хозяева переместили десятки тысяч людей за его пределы, чтобы те трудились на фермах, полное переселение обещало занять месяцы, если не годы.
Шут ткнул мужчину впереди в плечо:
– Если призадуматься, это логично. Искусство связано с эмоциями, исследованиями и посещением мест, где никто не бывал, чтобы совершать открытия и изучать новое. Единственный способ создать что-то, не вызывающее ненависть, – это удостовериться, что его также невозможно полюбить. Удалите достаточно специй из супа, и в конце концов останется просто вода.
Неприветливый мужчина впереди посмотрел на Шута, а потом снова отвернулся.
– Человеческие вкусы столь же разнообразны, как отпечатки пальцев, – продолжал Шут. – Нет людей, которые любят все, и каждый что-то не любит, и кто-то любит то, что ты сам ненавидишь, но, по крайней мере, ненависть лучше, чем ничего. Рискну выразиться метафорически: великие полотна часто основаны на контрастах, самые яркие краски на них чередуются с темнейшими. Это вам не какая-нибудь серая каша. Если некую вещь ненавидят, это не доказывает, что она представляет собой великое искусство, но отсутствие ненависти, безусловно, свидетельствует, что она таковым не является.
Они продвинулись вперед еще на один шаг.
Шут снова ткнул человека впереди в плечо:
– Итак, почтеннейший, когда я говорю, что вы – само воплощение уродства, я всего лишь желаю достичь новых высот в искусстве. Вы выглядите так омерзительно… Кажется, что кто-то попытался – и не смог – стереть бородавки с вашего лица посредством чрезмерного применения наждачной бумаги. Вы не столько человек, сколько амбициозный кусок навоза. Если бы кто-то взял палку и поколотил вас как следует, это бы лишь пошло на пользу. Ваше лицо не поддается описанию, но лишь потому, что всех поэтов от него тошнит. Вы то, чем родители пугают непослушных детишек. Я бы вам посоветовал надеть мешок на голову, но стоит пожалеть бедный мешок! Теологи на вашем примере доказывают существование бога, ибо такое безобразие может быть только преднамеренным.
Мужчина не ответил. Шут ткнул его опять, и тот что-то пробормотал по-тайленски.
– Ты… не говоришь по-алетийски, да? – спросил Шут. – Ну конечно, не говоришь.
Все понятно.
Что ж, повторять по-тайленски то же самое было бы скучно. Поэтому Шут вклинился в очередь перед мужчиной. Такое поведение наконец-то вызвало ответную реакцию. Мускулистый тайленец схватил Шута, развернул и ударил кулаком прямо в лицо.
Шут упал на каменистую землю. Очередь продвинулась еще на шаг, никто на него не смотрел. Шут осторожно ощупал рот. Да… похоже…
Он вынул один зуб.
– Успех! – воскликнул он по-тайленски, слегка шепелявя. – Спасибо, дорогой. Рад, что ты оценил, как артистично я попытался опередить тебя в очереди.
Шут отбросил зуб и принялся отряхиваться. Потом остановился. Ну как же – он ведь так хотел испачкать одежду в пыли! Сунув руки в карманы потрепанной коричневой куртки, сгорбился и побрел по переулку. На пути ему встречались люди, которые стонали и плакали, молили об избавлении, о пощаде. Он все это впитывал и отражал эмоции.
Не в виде маски. Печаль была настоящей. Как и боль. Вокруг Шута эхом витал плач, когда он добрался до части города, расположенной ближе всего к дворцу. Лишь самые отчаянные или самые сломленные осмеливались оставаться здесь, ближе всего к завоевателям и наиболее важному средоточию их власти.
Он завернул во внутренний двор перед лестницей, ведущей наверх. Пришло ли время для его главного выступления? Странное дело, Шут колебался. Поднявшись по этим ступенькам, он брал на себя обязательство покинуть город.
Эти бедолаги оказались куда лучшими зрителями, чем светлоглазые Алеткара. Он наслаждался временем, проведенным здесь. С другой стороны, если бы Рейз узнал, что Шут в городе, он бы приказал своим войскам сравнять его с землей – и счел бы это низкой ценой даже за самый зыбкий шанс покончить с ним.
Помедлив, Шут пересек двор, тихонько перемолвившись с несколькими людьми, с которыми свел знакомство за это время. В конце концов присел рядом с Хени, все еще качавшей пустую колыбель, устремив безумный взгляд через площадь.
– Вопрос в том, – прошептал он ей, – сколько людей должны полюбить произведение искусства, чтобы сделать его стоящим? Если ты неизбежно будешь вызывать ненависть, то сколько удовольствия необходимо, чтобы уравновесить риск?
Она не ответила. Ее муж, как обычно, топтался неподалеку.
