Как не позволит навлечь беду на хрупкую одинокую женщину, спасшую ему жизнь.
Он знает, что это правильное решение, вот только Несса хватает его за руку, привлекает к себе на глазах обомлевших жителей Трали, и, боги, теперь слухи точно не могут остаться лишь слухами! Серлас кажется себе безвольной куклой в ее руках, настолько он сейчас не ощущает себя.
– Пожалуйста! – выдыхает она. – Ты не можешь! Как только ты покинешь Трали, Дугал найдет тебя и убьет, точно убьет! Я не хочу, чтобы…
– Я чужой здесь, миледи. Я должен уйти.
Несса мотает головой, как капризный ребенок.
– Ты не обязан.
Серлас едва заметно улыбается, глядя на ее пальцы, мертвой хваткой сцепленные на его кисти.
– Я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня.
– И я не буду! – восклицает она. В ее глазах, руках и всем теле столько силы, столько жизни, что Серлас забывает об опасности в лице Дугала, о толпе вокруг них, о всех тех, кто против него.
Несса зажмуривается, как перед прыжком в ледяную воду, и на выдохе шепчет: «Прости меня».
А в следующий миг неожиданно громко объявляет:
– Серлас останется в Трали. Он будет мне мужем.
5. Дьявол в антикварной лавке
Домой Теодор заявляется под утро. Налетает на стеклянную полку с фарфоровыми статуэтками эпох Минь-Цинь-Дзинь, так что те сердито дребезжат, потом спотыкается на смятом коврике перед потертым креслом. Вообще-то, кресло в лавке стоять не должно, – оно настолько старое, что не годится даже для антуража, но сколько бы Бен ни ворчал, выставить его вон Теодор не позволяет. Потому что, во-первых, в этом кресле можно с удобством наблюдать за прилавком из-за треногого комода, датированного девятнадцатым веком, который никого не привлекает. А во-вторых, оно иногда служит Теодору спальным местом, таким образом спасая его от винтовой лестницы.
Он грузно приземляется в кресло и растягивается, насколько позволяет пространство, на подлокотниках: затылком – на одном, саднящим копчиком – на другом. Над головой покачивается люстра с хрустальными подвесками. За высокими, от пола до потолка, окнами медленно проезжают одиночные автомобили. Свет их фар лениво скользит по щекам Теодора.
Ему не следовало соглашаться на встречу с Клеменс Карлайл, кем бы она ни была.
Тени от мебели ползут по стенам, провожая каждую машину, вытягивают пространство вдоль горизонта и ломают его по вертикали. Касаются разлапистых листьев комнатных растений в больших керамических горшках. Аспарагус? Спатифиллум? Цветы «женского счастья», за которыми Бен бережно ухаживает и каждые две недели протирает им листья.
Теодор вздыхает, утыкаясь лицом в протертую обивку кресла, когда реальность вдруг становится физически ощутимой: под потолком, заливая светом магазин и его самого, вспыхивает самая яркая люстра.
– Дьявол!.. – шипит Теодор, пряча глаза за отворотом пальто.
– Увы, нет.
Бен стоит в проеме двери, ведущей в коридор и к лестнице. Вид у него самый что ни на есть сердитый: руки сцеплены на груди, все тело – сжатая пружина, кудрявые волосы топорщатся в разные стороны.
– Ты видел, который час? – цедит он сквозь зубы. – Ты в курсе, что даже морги в такое время уже не работают?
Теодор стонет. Давненько Бен не пилил его за ночные прогулки, но ведь это не повод возобновлять никому не нужную традицию!
– Откуда тебе знать? Морг – последнее место, где ты будешь меня искать.
– Вот именно!
Бен шаркает по полу домашними тапочками, обходит тумбочки, столики и комод и оказывается рядом с Теодором. Дело дрянь.
– Только не начинай! – Вопреки желанию, в голосе Теодора слышится мольба. Слушать причитания Бена – все равно, что топиться в ванной. Бессмысленно и неприятно.
Из всех возможных смертей тонуть в бадье с водой Теодор выбрал бы в последнюю очередь.
– Саймон сказал, что ты покинул бар час назад! – взвинчивается Бен. – Где тебя носило столько времени?!
Иногда Теодор думает, что Бен ему достался вместо матери, которой он никогда не знал. Вряд ли Господь таким образом отблагодарил его за долгую-долгую жизнь – скорее, наказал за все прегрешения на годы вперед.
– Ну! – Когда ему не отвечают с минуту, Бен делается еще невыносимее и повышает голос на два тона.
– Что «ну»? Я… думал. – Теодор чешет щетинистый подбородок, прикрыв глаза – свет люстры впивается ему прямо в мозг.
– Думал? – хмурится Бен. Потом фыркает и снова скрещивает на груди руки. – И о чем же ты думал?
В мыслях Теодора плавает среди ароматов пирога с лимоном и жасминового чая образ приставучей словоохотливой девицы. Говорить о ней он не хочет. Не может.
Не будет.
– Думал, что если Бог и его наказания существуют, то со мной он повторяется. И это гнусно с его стороны, – растягивает слова Теодор. Замолкает на мгновение, переваривая собственные мысли. А потом открывает рот и неожиданно заводит: – Одни говорят, что дьявола нет, что дьявола нет, что дьявола нет…
Бен стонет, подвывая в аккомпанемент пьяному другу.
– Что он подох вчера в обед и был зарыт в Килларни!
Разговаривать с ним теперь бесполезно. Бен разворачивается и уходит из зала, пока в спину ему несутся, спотыкаясь и перепрыгивая друг друга, строки старой ирландской песни времен восстания, петь которую Теодор начинает только в том случае, когда ему хочется заткнуть Бена.
– «Все не так, – другие твердят, – он жив, как и тысячу лет назад!», они говорят, что он солдат…
И каждый раз этот трюк срабатывает.
– …сраной британской армии!
– Поговорим с утра! – кричит Бен, стоя у винтовой лестницы, столь Теодору ненавистной. – Когда ты придешь в себя и перестанешь так горланить!
Сердитому топоту его ног вторит хриплый смех бессмертного, которому ни пьянство, ни игнорирование людей никакой радости не приносят. Но вряд ли Теодор отдает себе в этом отчет.
– И может быть, я слегка поддат, да что скрывать – я же пьян в умат! Я все равно не боюсь солдат сраной британской армии!
* * *
Когда он просыпается, скрючившись в старом кресле прямо посреди лавки, за окном уже плавится под полуденным солнцем асфальтированная дорога. Всего на мгновение ему кажется, что там – вымощенная булыжником узкая улица с деревянными настилами над ямой прямо посередине. Но Теодор моргает, и видение испаряется, как дымка.
Помешивая в чашке свой утренний кофе, Бен входит в зал магазинчика с самым непринужденным видом.
– Доброе утро! – звонко и чересчур жизнерадостно говорит он.
Теодор выдает что-то нечленораздельное и сердитое.
