– Я считал, что жизнь есть в природе, – отчего-то поддерживает он разговор, а не спешит убраться подальше. – В скалах, в горах, в том, что непоколебимо. Раньше это считалось эталоном.
– И вы согласны? – вспыхивает молодой человек. В его облике видится что-то странное и неуместное, но сказать наверняка, что это, невозможно. Тем более теперь, когда он и сам выглядит обросшей насмешкой английскому чванливому обществу.
– Уже нет. Жизнь видится мне лишь в том, что конечно. Гранитные глыбы или океанский прибой неизменны на протяжении веков, и в этом нет ничего…
– Прекрасного!
– Ужасного. В этом нет ничего ужасного и в то же время удивительного. А вот люди с их переменчивой натурой и конечностью земной жизни пышут энергией, которую готовы тратить на гадкие, отвратительные, лживые вещи! – Он чувствует, что распаляется, поэтому глубоко вздыхает, прикрывая глаза. Его собеседник и рыжеволосая спутница смотрят на него с опаской – опаской ли? – И молчат, ожидая продолжения пламенной речи.
– Простите. Кажется, мне не стоит разбрасываться подобными словами в приличном обществе снобов.
Молодой человек усмехается в ответ на его слова и протягивает руку.
– Габриэль Россетти, художник, ваш покорный слуга, написавший добрую треть этих картин! – С гордостью представляется собеседник, внезапно ставший итальянцем, чьими работами восхищается сегодня все здешнее общество. Он удивленно кивает.
– А я думал, что любитель рыжих дам будет выглядеть несколько иначе, – без зазрения совести сообщает он и протягивает ладонь в ответ.
– Вам они тоже пришлись по вкусу! – бодро отвечает Россетти и кивает на свою спутницу. – Что вы скажете об этой прелестной девушке? Это Элизабет Сиддал, моя муза, моя богиня, заключенная в телесную оболочку прекрасного тела, и, не премину похвастать, моя самая пылкая любовь.
Он дарит рыжеволосой девушке Элизабет учтивый поклон, но глаз на нее не поднимает. Ему все еще удивительно страшно смотреть в глаза рыжим, ему все еще кажется, что за один неловкий взгляд можно получить проклятие или сглаз. Еще одной такой встречи он не переживет.
А, может, это и к лучшему.
– Должен сказать, у вас довольно… необычные предпочтения, – цедит он сквозь зубы. Его невольно охватывает дрожь. Голубые глаза мисс Сиддал следят за ним с некоторым интересом, и ему хочется поскорее уйти.
– Думаете, они необычны? – охотно отзывается Россетти, и он кивает.
– Рыжие дамы. Почти на всех ваших работах. Не мог этого не заметить.
– Но вы ведь должны понимать, в рыжеволосых прелестницах всегда есть что-то чарующее! С малых лет ловлю себя на мысли, что все они – ведьмы, колдуньи, раз меня влечет к ним с неимоверной силой!
На этих словах он вздрагивает уже заметнее и отворачивается. Кашель сдавливает его грудную клетку, он подносит ладонь ко рту и сплевывает на нее несколько капель крови. Возможно, ему следовало бы сходить к лекарю, перед тем как прибыть в Англию, а еще лучше – не прибывать сюда вовсе и оставить мысли о плавании в далекие края. Проживать эту несчастную жизнь можно и на мелком британском островке.
– Вы в порядке? – участливо спрашивает спутница художника. Ее рука заботливо протягивает ему платок. – Вам стоит показаться врачу, мистер… Простите, так и не услышала вашего имени.
Он быстро, но благодарно кивает и принимает из ее рук прямоугольник хлопковой ткани в мелкую клетку.
– Не беспокойтесь, лекари мне не нужны. Не помогут.
Девушка воспринимает его слова совсем не так, как он предполагает, и ее глаза расширяются от внезапной горькой догадки.
– Я… Ох, я сочувствую вам, сэр. Может, попробуете попить настой чабреца? Говорят, он творит чудеса.
Знакомые слова всплывают в его сознании, так что, забывая о своем испуге, он смотрит прямо в лицо новой своей рыжей знакомой. Та чуть заметно улыбается.
– Моя бабушка заваривала мне его в детстве, чтобы меня не мучил кашель. Правда, теперь уже вряд ли от него будет польза…
Ее подзывает к себе Россетти, и, кивнув, она возвращается к своему спутнику, оставив его, раздираемого сомнениями и новыми тревогами, наедине с картинами. Из рам, словно из окон, на него смотрят сотни и сотни лиц, и во многих из них он видит Элизабет Сиддал.
Позже ему предстоит узнать, что рыжеволосая модистка маленькой лондонской лавки шляпок стала музой всего братства молодых художников, чей революционный взгляд перевернул традиционное представление об искусстве в Академии художеств. Много позже, уже после десятилетий скитаний ему предстоит услышать, что рыжеволосая поэтесса, художница и покровительница прерафаэлитов скончалась от передозировки лауданума, а Россетти стал безумцем и пьяницей, страдающим от угрызений совести.
Через десятки лет он вдруг осознает, что пожимал руку великому художнику и его музе, и в его памяти они навеки останутся юными и счастливыми. Люди позабудут о склоках между ними, о буйном нраве итальянца и болезни Элизабет. Останутся только его картины с запечатленной на них рыжеволосой красавицей и приукрашенная история жизни великого живописца.
Но сейчас он ловит себя на мысли, что Элизабет Сиддал может быть той, в чьих венах течет кровь ведьм, знает она сама об этом или нет. И, быть может, ему стоит познакомиться с обществом молодых живописцев поближе.
Когда он покидает выставочный зал Академии, никем не замеченный, Габриэль Россетти спрашивает свою спутницу:
– Ты не обратила внимание на лицо нашего нового знакомого? Я бы хотел, чтобы он мне позировал, мне как раз нужны такие резкие черты для Гамлета…
* * *
Вечер будничной, ничем не примечательной среды Теодор проводит в компании бокала скотча и каталога предстоящего аукциона дома Давернпорт. Элоиза и ее муж неожиданным для всех образом решили устроить торги не в столице, а здесь, среди немноголюдной толпы зевак, с которых супружеская чета не соберет и ста тысяч, если вдруг Стрэйдланд, Грейвз или же сам Теодор не решат раскошелиться. Скорее всего, Элоиза пригласит своих гостей из Лондона и свезет всех в одном кэбе в тесную, по меркам столичных снобов, резиденцию Давернпортов. И очень немногие будут этому рады.
Теодор зарекся встречаться с Элоизой впредь, но она, видимо, решила, что им нужно обязательно увидеться снова, потому что на очередном развороте глянцевого каталога его взгляд натыкается на факсимиле нескольких работ из альбома Берн-Джонса
[16], и среди них представлены две, наиболее интересные именно ему: «Древо ведьм» и «Золотое приветствие», отсылающее к поэме Россетти
[17].
