Она ведет его в глубь темного помещения – тесного, насколько удается понять Теодору по тусклому свету из узких окошек под потолком.
– Это склад для старья, – объясняет она, огибая ветхий диван, который лет десять назад еще мог украшать малый зал с репликами пейзажистов. – Когда я была маленькой, папа приводил меня на работу и оставлял здесь, пока гости галереи не расходились. А после мы с ним ходили по всем залам и рассматривали каждую картину, пока нам не надоедало…
Клеменс отпирает следующую дверь, шарит по стене рукой и радостно выдыхает, нащупав выключатель. Маленькая комната озаряется ярким теплым светом. Всю ее обстановку составляют небольшой стол, заваленный бумагами, пара стульев и кофейный аппарат в углу.
– Я сидела прямо тут, рисовала, читала книги, делала уроки, а папа проводил экскурсии или продавал что-то на аукционе, – договаривает Клеменс и кивает на стулья. – Садитесь, мистер Атлас. Нам придется немного подождать.
Теодору начинает казаться, что с ним играют в какую-то неизвестную игру, и взбалмошная девица, разглядев в нем интерес к художникам девятнадцатого века, просто заманила его в ловушку и захлопнула крышку. Теперь она может устанавливать свои правила и ничего ему не объяснять.
– Не знаю, понимаете ли вы, мисс Карлайл… – нехотя начинает он. – Но я не большой любитель загадок и тайн.
Она отчего-то фыркает и тут же становится равнодушно-участливой, словно не хотела выдать себя этим жестом. Теодор хмурится еще больше.
– Почему вдруг отец позволил вам взглянуть на акварели, которые ни вам, ни тем более ему не принадлежат? – спрашивает он, но на предложенный стул садится и закидывает ногу на ногу. Клеменс, видимо, расценивает эту позу как вызов и складывает руки на груди.
– Потому что я его попросила, – отвечает она. – Естественно, он будет стоять рядом и наблюдать за тем, как вы наблюдаете. Я обо всем его предупредила.
– Что не может не удивлять.
Это странно. С первого дня знакомства Генри представлялся Теодору мягким, но принципиальным, и подобный шаг с его стороны кажется удивительным. Теодор считал, что смотритель художественной галереи не смешивает семейные отношения с работой.
Или он просто мало знает о семейных отношениях.
– Любопытно, родители всегда потакают вашим просьбам? – спрашивает Теодор. Клеменс покрепче стискивает пальцами локти. Нервничает? С чего бы это?
– Они вовсе мне не потакают, – решительно заявляет она. – Моя мать держит меня и всех вокруг в ежовых рукавицах, а отца я вижу раз в два года с одиннадцати лет.
– Значит, вы совсем не избалованная леди? Ни французским обществом, ни вниманием родителей?
Теодор откидывается на спинку стула и запрокидывает голову, все еще не сводя внимательных глаз с лица Клеменс.
– Откуда же столько прыти и упрямства? Вы не похожи на притесненную особу.
– Считайте это целеустремленностью, – парирует она и опускается на стул напротив Атласа. – Когда живешь на две страны и два дома, особенно с такой матерью, как у меня, приходится решать свои проблемы самостоятельно.
– Вы не очень-то жалуете собственную мать, – замечает Теодор.
Клеменс, не сдержавшись, усмехается. Слабый пучок на ее затылке распускается окончательно. Пряди волос падают ей на спину и плечи. В ярком электрическом свете Теодору на мгновение чудится в них рыжий отблеск.
– Мы не сходимся во взглядах на жизнь, – говорит Клеменс, хмуря брови, пока Атлас моргает и прогоняет невольное виденье. – В частности, на мою личную жизнь. У мамы весьма четкое представление о том, что и как я должна делать, и мое мнение в ее идеальном мире, увы, несущественно.
– Вот как?
– Ее не интересуют мои личные желания.
Клеменс закатывает глаза и, несмотря на напускную серьезность, все равно кажется взъерошенным птенцом. Это мешает принять ее раздражение всерьез.
– И чего же вы желаете? – спрашивает Теодор и сам не понимает, говорит ли это в шутку или же их разговор приобретает более серьезный оборот.
Она удивленно вскидывает брови. Теодор невольно гадает об оттенке ее глаз: мутное ли это болото или ясный родник. Вдруг в тесной комнатке полуподвального помещения художественной галереи он ловит себя на мысли, что граница между его видениями и реальностью стирается быстрее, чем он думал. Чем он бы того желал.
– Чего я хочу? – переспрашивает Клеменс. Она кусает губу и выглядит очень неуверенной, напускная бравада сползает с нее, обнажая маленькую девочку, забытую родителями в тесной кладовой.
– Да, – выдыхает он, прикрывая глаза. – Чего бы вы хотели для себя?
Теодор позволяет миру кануть в полумрак опущенных век. Он слышит только, как Клеменс часто дышит, ерзает на стуле и наконец находит точку опоры. Теодор открывает глаза и натыкается на ее упрямый взгляд.
– Я бы хотела знать правду, – говорит она. – Скажите мне, кто вы такой?
Вопрос звучит неожиданно.
– Хотите услышать правдивую сказку, мисс? – вздыхает Теодор и умолкает, будто ему действительно нужен ее ответ. Клеменс разочарованно поджимает губы. Сверлит его сердитым взглядом. И сдается.
– У нее счастливый конец?
– У нее нет конца.
VII. Солнце в русых волосах
Влажный утренний ветер гуляет по комнатам. В доме душно, воздух с океана – соленый, тяжелый. Он оседает на всем, до чего способен дотянуться, и остается лежать каплями утренней росы, пока солнечные лучи, которые пробьются сквозь тучи уже к полудню, не прогонят его прочь.
Серлас просыпается первым. Он глубоко вздыхает и выбирается из постели, стараясь не потревожить спящую Нессу. Ее лицо в сиянии утра кажется ему прекраснее всех лиц на свете, даже если бы он видел их миллионы и миллиарды.
Он улыбается, натягивает штаны, меняет ночную рубаху на рабочую и выходит, тихо прикрывая за собой дверь их маленькой спальни. Постель Нессы не широка – вдвоем они умещаются в ней с большим трудом, – но теплая, нежная: из нее не хочется выбираться. С сожалением он идет на задний двор, где умывается холодной колодезной водой. Воду для Нессы он приносит с собой в ведре. Ставит его в кухне, ворошит угли и разжигает новый огонь.
За эти три месяца в его жизни почти ничего не изменилось: он все так же помогает Нессе по утрам, днем косит траву для домашнего скота в роще неподалеку или вспахивает поле под новые посевы, ездит в город за рыбой и одеждой, ругается с бакалейщиками; изредка перебрасывается несколькими добрыми словами с Мэйв и ее матушкой, здоровается с мельником, а дом Дугала обходит стороной. Только все эти три месяца он возвращается по вечерам и знает, что его ждут.
Несса прядет и поет песни, пока в ней растет дитя. Серлас сидит у камина, слушает ее старые сказки и засыпает у ее ног, как преданный пес. Тогда жена отводит его в спальню, их спальню, и убаюкивает колыбельными – ребенка в своем чреве и мужчину, который спит рядом крепким хорошим сном.
