Редкие рыжие пряди вспыхивают при этих словах, их становится больше. Рыжина расползается по всей голове Нессы.
11. Разбитые сердца
– Жил-был Человек, – говорит Теодор. – Он так хотел быть любимым, что закрывал глаза на Обман.
Клеменс кивает, чувствуя, что ситуация противоречиво смешна: Теодор Атлас рассказывает ей сказки в подвале под галереей ее отца и делает это с таким видом, будто ничего серьезнее она в жизни не слышала.
– Поразительно, что единственная сила, способная возрождать, – как говорят все истории, которым сказать больше нечего, – именно эта сила может и низвергнуть человечество до самых низших форм существования. И это всего лишь за мгновение, заметь.
Клеменс выгибает бровь, и, хотя Атлас смотрит на нее, скепсиса на ее лице он не замечает. Она уверена, что он сейчас далеко за пределами этой тесной каморки. Он теребит кольцо на мизинце, и мелькающие туда-сюда серебряные ладошки на нем завораживают.
– Человек так желал любить, что не видел, как его оплетают лживыми обещаниями. Он взял на себя обязательства, ему не принадлежащие. Он взвалил на свои плечи тяготы, которые не были ему предназначены. А в благодарность ему не досталось ни одного хорошего воспоминания. Только боль.
Едкое слово наливается тяжестью и повисает в душном воздухе. Атлас, сгорбившись, сидит на неудобном стуле. Клеменс дрожит от холода. Если бы сейчас она вдруг стала невидимой, для Теодора ничего бы не изменилось.
– Сильно же вас обидели… – хмыкает она. Где-то в груди, не давая поймать себя за хвост, скребется странное ощущение, будто ей неприятно (неприятно?) все это слушать, но Клеменс заталкивает его поглубже.
– Что ты… – Он словно просыпается, выныривает из океана чего-то своего. – Вы. Что вы сказали?
Придумать ответ, не сочащийся язвительным цинизмом, Клеменс мешает скрип двери. Она открывается, и на пороге появляется Генри Карлайл.
– О, вы уже здесь! – восклицает он таким тоном, будто говорит: «Конечно же, я так и думал и специально выжидал, когда вы наговоритесь». Клеменс кидает на отца укоризненный взгляд, но тот отмахивается.
– Мистер Атлас, рад видеть вас, хоть и час теперь довольно поздний. Пройдемте? Я дам вам минут сорок.
Теодор встает и, не глядя на Клеменс, кивает ее отцу. А потом разворачивается и уходит вслед за ним по узкому коридору, заставленному коробками и пыльными стопками книг. Клеменс хочет возмутиться, но времени на капризы не остается – она вскакивает со своего места и догоняет уходящих мужчин.
Втроем они минуют несколько дверей: одна ведет к уборным для персонала, другая – в западное крыло, где хранятся экспонаты перед выставками, третья – к лестницам на первый этаж, где обыкновенно проходят званые вечера. Генри шагает к той, что открывает аукционный зал. Если пройти его насквозь, знает Клеменс, можно попасть в дальние комнаты, где отец подготавливает лоты.
Сейчас, в половине двенадцатого ночи, просторный зал кажется чересчур пустым и пугающим. В детстве Клеменс боялась приходить сюда в одиночестве: ей мерещилось, что из темных углов на нее смотрят злые глаза, а из-под пустых картинных рам лезут бледные руки чудовищ, которые хотят утащить маленькую девочку в свой потусторонний мир. Когда Клеменс было всего семь лет, она считала, что по другую сторону картин есть иной мир: в нем нет красок, в нем все черно-белое, а красота и жизнь оборачиваются уродством и смертью. Как только мать забрала ее во Францию подальше от отца и его галереи, эти мысли перестали посещать ее голову.
Теперь, когда она повзрослела, пустой темный зал больше не являет ее воображению чудищ, но мир своих фантазий Клеменс все еще помнит. Там было жутко. Как он вообще зародился в голове доброжелательной девочки?
– Ума не приложу, чем вы сумели так очаровать мою дочь, – доносится до нее голос отца. Обращается он к Теодору, и оба выглядят удивленными. – Шучу-шучу, – тут же смеется Генри, заметив, каким взглядом опаляет его Клеменс.
Он открывает последнюю дверь и впускает посетителей внутрь. Здесь – его мир. Клеменс с детства знает, что прикасаться к вещам в кабинете отца ей запрещается. Став взрослой, она все еще боится дотрагиваться до стоящих на подставках экспонатов, словно не доверяет рукам.
Зато господин Атлас, находясь среди неживых предметов искусства, чувствует себя прекрасно. Гораздо комфортнее, чем среди людей.
– Сорок минут, мистер Атлас, – говорит Генри, кивая в дальний конец комнаты, где на стене висят в подготовительных рамах все двенадцать миниатюр кисти Берн-Джонса.
Света в помещении преступно мало – только пара настенных бра напротив дверей и слабая флуоресцентная лампа под потолком, которая выхватывает из теней только центр зала, а углы оставляет во мраке. Клеменс замирает рядом с Генри и касается его плечом, пока Теодор неспешно идет к ожидающим его акварелям и так же неспешно, вальяжно даже, разглядывает каждую миниатюру с вниманием, коему могла бы позавидовать любая девица. Не зря говорят, что мистер Атлас ценит только тех людей, которые давно умерли и оставили в мире след из своих произведений. На живых ему наплевать.
– Пап. Спасибо, что разрешил нам взглянуть на картины, – шепчет Клеменс. Генри хмыкает, скрещивая на выпирающем животе пальцы рук.
– У тебя странные предпочтения, Бэмби, – говорит он. – Сходили бы лучше в кино или паб неподалеку от нашего дома.
Клеменс вспыхивает и радуется, что в сумраке зала не разглядеть ее щек.
– Это не свидание, папа! – шипит она. – Я просто хочу понять, что он ищет на этих чертовых картинах!
Генри скептично щурит глаза и косится на пышущую неподдельным возмущением дочь. Она поджимает губы.
– Прежде тебе нравились мужчины куда глупее, чем он.
– Очень смешно. Он мне не нравится. Он мне интересен. Это… другое.
Отец издает странный звук, призванный означать смесь недоверия и скепсиса, но поскольку он добродушнее женщин своей семьи, Клеменс не может утверждать, будто Генри Карлайл вдруг снизошел до сарказма.
– Я сегодня говорил с твоей матерью, – говорит он внезапно. Столь резкий переход, тем более в сторону матери, Клеменс совсем не нравится.
– Вы же не общаетесь, – удивляется она. Не раздражаться не выходит.
– Она искала тебя, а ты забыла телефон дома, – объясняет отец. По его тону можно понять, что он тоже недоволен. – Пришлось поговорить. Тебе следует отвечать на ее звонки, Бэмби.
– Нет, не следует. Она обещала, что будет звонить только по самым неотложным случаям, но это вовсе не значит, что я должна подбегать к телефону каждый час в течение дня. Я здесь отдыхаю от ее тирании, и ей это прекрасно известно.
– Вот поэтому она и злится, – говорит отец. – Ты же знаешь ее.
– Она злится по любому поводу, – отмахивается Клеменс. – Не вижу смысла пытаться избежать неминуемого.
