«Мне повезло, что ты вытащил меня».
Теодор с грохотом бросает джезву в раковину. Клеменс вздрагивает и замолкает.
– Это вовсе… – задыхаясь, шипит Атлас, – не храбрость. Это вовсе не мужество, мисс Карлайл. Мне было почти столько же, сколько и теперь – лет двести сорок. – Она бледнеет на глазах, а он видит перед собой только темные воды Гудзона и отпечатки рук на лобовом стекле тонущего автомобиля. – Для такого, как я, спасение одного ребенка – не поступок, а оплошность. Бен разве не сказал, что в машине были его родители? Нет?
Теодор выдыхает и отворачивается к окну, позволяя дневному свету согревать его лицо. Если бы его не оказалось на мосту в ту злополучную ночь, Бен Паттерсон погиб бы вместе со всей своей семьей, это верно. И он прав, когда говорит, что Теодор спас его жизнь и не мог спасти никого другого.
Только это не помогает.
– Один ребенок или два взрослых, мисс Карлайл, – говорит Атлас ломающимся голосом. – Как за короткое мгновение определить, кто из них достоин жизни больше? – Когда она не отвечает, он оборачивается, но на нее не смотрит. Его взгляд незряче скользит по обоям, светлому дереву кухонных полок. Опускается к плите, на которой все еще стоит холодная сковорода с разбитыми яйцами.
– Вы выбрали ребенка, – тихо произносит Клеменс. У нее в глазах стоят слезы, и Теодор с удивлением обнаруживает, что все это время она молча плакала.
Почему она вдруг прониклась жалостью к нему, а не к Бену? Он чувствует себя предателем, вором чужого горя – а когда было иначе? Эта история должна была стать историей Бена, а стала очередной страницей его жизни.
Несправедливо. Боже, как несправедливо.
Почему плачет эта девочка?..
– Я не выбирал, миледи. – Теодор качает головой, и Клеменс всхлипывает, зажимая рот рукой. На этот звук сердце в его груди отзывается слабым уколом… Ревности? Нет, раздражения. И злости.
– Это было делом случая, – вдруг продолжает Бен, появляясь на пороге. Она вздрагивает, смотрит на него и бормочет себе под нос: «Мне очень жаль». Бен мягко улыбается. – Мне повезло, что я был на заднем сиденье, вот и все. Теодор успел вытащить меня, а потом машина пошла ко дну. И в этом нет ничего удивительного. Никакого божественного провидения или судьбы – просто так вышло.
Он поднимает глаза к Теодору, и тот видит, что Бен продолжает улыбаться.
Теодор до скрипа сжимает зубы. Чертов оптимист.
– Вам знакома проблема вагонетки
[24], мисс Карлайл?
Когда она поворачивается к нему и мотает головой, он почти ждет любых ее слов, чтобы опровергать, спорить, отстаивать свое. Это все она виновата. Она подняла тему, которую не обсуждают в их доме. Она заставила Бена вот так улыбаться, как будто чертов Паттерсон знает все тайны бытия и мирится с ними, как будто в их странной семье Теодор – единственный, кто пытается найти смысл существования, но так его и не находит. Он открывает рот, чтобы продолжить.
– Хватит, – обрывает Бен. Теодор прожигает холодным взглядом и его, но молодой человек фыркает и покровительственно кладет руки на плечи худенькой, внезапно маленькой Клеменс.
– Раз уж ты позволил ей обо всем узнать, – злится Теодор, – то пусть дослушает до конца. С точки зрения морали я был…
– Идиотом, – заканчивает Бен. – И не нужно винить в своей вечной злости всех вокруг. Пойдемте, Клеменс, вам стоит выпить чай и успокоиться, оставим этого огра наедине с его личной драмой.
Они уходят – Клеменс оборачивается и обеспокоенно глядит на Теодора поверх руки Бена, – и оставляют «этого огра» наедине с собой. Он слушает мерное тиканье настенных часов. Злится. Пытается вернуть себе самообладание.
Чертова девица выпотрошила ему всю душу назойливыми вопросами.
Часы бьют половину второго, и Теодор с мстительным удовольствием отправляет в раковину остывший кофе, подернутый мутной пленкой.
Всего одна чашка напитка богов, и он будет в норме.
* * *
Одной чашки оказывается мало. Теодор выпивает две, а третью берет с собой в надежде, что Клеменс уже ушла, но чуда не происходит. Он балансирует подносом с кофейной чашкой и тостами, видит ее, все еще сидящую в его кресле, и посуда в его руках начинает слабо позвякивать.
– Я уже ухожу, мистер Атлас, – кивает Клеменс, правильно истолковав этот звук. Слез на ее лице больше не видно, выглядит она вполне спокойной. Смущенной, улыбающейся. Собой.
Если бы Теодор мог прыгнуть в жерло вулкана в обмен на то, что ему сейчас нужно сделать, он бы раздумывал не дольше минуты. К сожалению, никто и никогда не тянет его за язык, заставляя ругать ни в чем неповинных девушек и срываться на них за свои обиды.
Поэтому Теодор очень аккуратно ставит поднос на столик перед Беном и Клеменс и, вздохнув, выпрямляется.
– Я прошу прощения за то, что сорвался на вас, миледи, – отчетливо, с расстановкой говорит он. Бен давится чаем, запах которого перебивает даже ароматный кофейный кокон вокруг Атласа.
От удивления Клеменс распахивает глаза. Кусает губу. Молчание между ними натягивается, как напряженная тетива лука, готового выпустить стрелу. Но невысказанный посыл достигает цели.
– Я сама виновата, не следовало мне… Простите, я не хотела бередить старые раны.
Теодор готов поклясться, что она хочет сказать еще что-то, но в итоге лишь стискивает в руках кожаную сумочку и поднимается с кресла. Ей под ноги падает скомканный лист бумаги. Теодор наклоняется за ним, и она, ойкнув, принимает бумажный шарик у него из рук.
– Я все-таки надеюсь, что вы составите мне компанию, – говорит Клеменс. – Оксфордшир. Фарингтонская коллекция. Я хотела взглянуть на серию Берн-Джонса, подумала, что вам это тоже будет интересно…
– Но мы уже говорили на эту тему, мисс, – хмурится Теодор. – Мне неинтересен «Шиповник», я видел эти картины и…
– И с радостью взглянешь еще раз, – встревает Бен, отодвигая поднос с посудой от края столика. Боится, что Атлас в очередном порыве раздражения опрокинет его на пол? – Ты все равно хотел ехать в музей Эшмола в понедельник. Уверен, вам по пути, не так ли?
Теодор готов проломить Бену череп золотой статуэткой Ганеши, датируемой началом восемнадцатого века, которая очень кстати стоит напротив. Но он сегодня и без того неприлично много наговорил, чтобы извиняться за доставленные неудобства еще и перед приятелем.
