– И как нам, по-твоему, это сделать? – фыркает Клеменс и выпрямляется. – У него нет друзей, только Бен. И я не буду расспрашивать его.
Бровь Шона выгибается такой дугой, будто вот-вот готова сорваться со лба и начать жить собственной жизнью.
– Что, ты и его в друзья записала? Ох, вот теперь я завидую тебе, малышка Клеменс. Нет, правда! – вскидывается он, забывая о недопитом пиве. – При всем своем уме ты поразительно наивна. Тебя маменька не учила проверять людей прежде, чем называть их приятелями?
Замечание о матери неприятно колет ее под ребра. Клеменс обиженно дуется.
– А ты говоришь, как Теодор! – возмущенно бросает она в ответ, на что Шон даже не ведется. Он снова делается безучастным, падает внутрь себя: Клеменс видит, как тускнеет его взгляд, как морщинка над бровями разглаживается. Сейчас Шон действительно кажется ей школьником или первокурсником. Он не похож на взрослого ни внешностью, ни поведением, и только знания выдают в нем человека лет тридцати.
– Шон, – зовет она осторожно. Тянется к нему через стол и легонько касается его руки. – Мне нужен твой совет.
Шон вздрагивает.
– Ну наконец-то, – говорит он, будто только этих слов и ждал весь вечер. – В самом деле, не языками чесать собрались. Болтать ты не любитель, кстати.
«Кто бы говорил», – скептично думает Клеменс, пока выуживает из сумки смятый листок. Маленький клочок крафтовой бумаги, который она нашла в своей сумочке после вечера в доме Стрэйдланда, изрядно попорченный ею же. Он не давал ей покоя все то время, пока она придумывала очередной повод, чтобы оказаться рядом с Теодором Атласом, но всякий раз эта загадка оставалась для нее второстепенной.
Сейчас, пока у нее есть время и Шон рядом, Клеменс хочется ее разгадать.
– Как думаешь, от кого эта записка? – спрашивает она, протягивая ему листок. – Такого почерка нет ни у кого из моих знакомых, а еще это написано, похоже, пером. Пером, представляешь?
Шон вертит находку в руках, даже нюхает и – Клеменс распахивает глаза от удивления – лижет кончиком языка уголок затертой бумаги.
– Где нашла? И что это за «друг»? Странный привкус у чернил, они из дубовой коры?
– Я не знаю, – качает головой Клеменс. Она не может сказать наверняка, почему показывает записку от неизвестного Шону, который точно никакого отношения к тому вечеру не имеет. Только он – единственный, кто порой способен объяснить ей происходящее так, чтобы примирить ее логику с ее же фантазиями. Несмотря на то что понимать его самого Клеменс удается с трудом.
– Думаю, кто-то над тобой пошутил. Тот же мистер Атлас, а?
– Нет, вряд ли. Кто тогда этот таинственный «друг»?
Шон кривит губы и пожимает плечами.
– Спроси отца, может, это он тебе записки подбрасывает.
– Мне кто-то подкинул ее в доме Стрэйдланда, – вздыхает она. – Папа говорит, Стрэйдланд не так пишет, так что это не может быть он. Я ломаю голову над этой шуткой уже которую неделю.
Задумавшись, Клеменс совсем не замечает, что лицо ее приятеля бледнеет быстрее, чем загораются в резко потемневшем зале паба лампы. Шон стискивает свою пивную кружку, медленно выдыхает и почему-то оглядывается по сторонам.
– Забей, мелкая, – отмахивается он. – У тебя есть загадки поинтереснее.
– Думаешь?
Он вдруг проворно вскакивает с места, вероятно, решив, что разговор у них выходит слишком уж последовательным, напряженно всматривается в толпу посетителей, хмурится. И оборачивается к подруге.
– Свистни мне, когда бармен появится, ОК?
Секунда – и вместо него остается только едва уловимый сладковатый аромат его одеколона.
– Шон! – окликает она, но зажимает себе рот, в последний момент вспоминая, что они оба здесь сегодня инкогнито. Что он творит?.. Клеменс хочет всласть выругаться, желательно на таком языке, который не поймет ее мать. Хорошо, что ее нет в этом городе.
Она довольно усмехается. Матери нет даже в этой стране.
Шон возвращается к ней, взмыленный и бледный. Волосы топорщатся в разные стороны, как будто он только что побывал в эпицентре урагана.
– Ты допила? Пошли! – Его голос звучит напряженно и взбудораженно. – Да оставь свою мелочь, я уже заплатил. Идем же!
Клеменс покидает паб вслед за Шоном в такой спешке, будто за собой они оставляют полыхающий на целый квартал пожар, не иначе.
– Что происходит? – на ходу спрашивает она. Потемневшую улицу освещает всего пара фонарей. Вдоль домов, узко прижатых друг другу, гуляет сильный ветер. Шон шагает вниз по Камбэлтаун-уэй и явно держит путь к гавани, хотя от паба до нее добрых полчаса.
– Шон!
Он не останавливается и даже не притормаживает. Клеменс замечает, что приятель держит спину чересчур прямо.
– Эй, да что за муха тебя укусила? – сердится она и нагоняет парня в три длинных шага. Ей приходится почти бежать, пока Шон, размахивая руками, словно солдат на марше перед королевой, спокойно идет вниз по улице.
– Я тебе говорю, нужно опрашивать друзей и знакомых, а не по картинным галереям этого индюка таскать!
Он снова переключается на полузабытую тему, так что Клеменс трясет от беззвучной злости.
– Больной, – вместо ответа припечатывает она и чувствует, как вместе с обидным словом уходит скопившееся за вечер раздражение. – Либо ты объяснишь мне, что задумал и почему мы несемся, как ужаленные, либо…
– Жила-была маленькая девочка… – Шон будто нарочно берется за старое. – Которая придумала себе сказочного героя, только чтобы не чувствовать себя одинокой в стране, где никто ее не понимает. Спас он тебя, Клеменс?
Клеменс вздыхает. Все, терпение кончилось.
– Пока, Шон, – бросает она и сворачивает на Куорри-хилл. Дойти отсюда до дома можно и пешком, на это понадобится каких-то десять минут. А Шон может развлекать себя и все свои двадцать три личности в полном одиночестве.
Жила-была маленькая девочка, которая придумала себе сказочного героя.
Спас ли он тебя, Клеменс?..
VIII. Дочь колдуна
Из-за теплого океанского течения июнь выдался пасмурным и влажным. Покорно следующий за ним июль отличился только парой совсем дождливых дней. Его ливни заполнили водой борозды пшеницы и овощные гряды, и фермеры, смеясь над собственной неудачей, предлагали сажать вместо привычных зерновых заморскую восточную траву.
В начале августа на побережье пришли духота и желанное солнце. В первые дни оно ласково грело поля и вершины лесных сосен, но уже к концу второй недели месяца Луга
[25]стало нещадно жечь все поля и иссушило русло реки, бегущей у мельничной заставы под городом. К первой жатве всем стало ясно, что не успевший в свое время созреть без солнца урожай теперь из-за него же сгорает на корню.
