Сомнения испаряются на глазах. Серлас видит ее и винит себя еще больше. За то, что думал о ней плохо, за то, что терзался бессмысленными муками совести. За мысль, что пронзила его сознание в минуту слабости.
– Я назову ее Клементина, – шепчет Несса, доверяя ему самую сокровенную тайну. Она улыбается дочери и смотрит на мужа в ожидании: «Поддержи, улыбнись тоже!»
Серлас выдыхает:
– Это чудесное имя.
* * *
На небо выползает огромная яркая луна. Сегодня полнолуние, середина месяца Луга, и такой ночи нужно радоваться, если за нею последует долгожданный сезон дождей.
Серлас покидает спальню, оставляя измученную родами жену наедине с ребенком – они обе заснули, но очень скоро опять проснутся. Он должен отмыть себя от пота и пыли и вернуться, чтобы сторожить их чуткий сон.
Только на заднем дворе его встречает не бадья с колодезной водой, согретая дневными солнечными лучами, а Мэйв. Уставшая, бледная от переутомления, она сидит на скамье у дома, сложив руки на выпачканном в крови переднике.
Все это время она была здесь и терпеливо ждала его. Серласу вмиг становится стыдно, и вместо слов благодарности, в которых должен бы рассыпаться, он не говорит ничего.
– Так и будешь молчать? – спрашивает Мэйв. Вот и в голосе ее Серлас слышит обиду. Удивленный, он смотрит на нее и видит, как она выпрямляет спину. Будто и не было в ней усталости.
– Спасибо вам, – кивает Серлас. – Если бы не ты с матерью…
– Она уже уехала в город, – отрезает Мэйв. – Взяла вашу кобылу, завтра я вернусь с ней.
– Хорошо.
Где-то в поле, некошенном с той недели, трещат сверчки. Тихую, мелодичную трель выводят ночные птицы, перебрасывают ее с ветки на ветку на разные голоса. Серлас вздыхает.
– То, что ты видела, – начинает он и смолкает, не зная, как выразить свои опасения словами. – Ее волосы, это…
– Не хочу о ней ничего слышать, – шипит Мэйв. Она говорит тихо – чтобы не потревожить сон младенца? чтобы не услышала Несса? – но Серлас все равно отмечает это. Мэйв злится. – Видит Бог, я старалась не верить слухам, что с некоторых пор ходят в городе.
Серлас хмурится. Он слышал только домыслы о себе, что еще нового могли придумать языкастые горожане?
– Не знаешь? – встряхивает головой Мэйв. Щурится, поджимает губы. – Все же считали тебя чужеземцем и невесть каким злодеем. А теперь только и говорят, что о ведьмином наговоре.
Серласа как хлыстом вытягивает прямо по щеке. Он отшатывается, неверяще оглядывает Мэйв. Высокая, сильная, вечно босоногая, она всегда была единственной, кто не шел на поводу злых россказней, и приходила к ним с Нессой в дом как к родным.
Что изменилось?
– Ты же не думаешь, что это…
– А что еще мне думать, Серлас? – зло огрызается Мэйв. – Она рыжая. Теперь рыжая, как солнце на закате. Она такой не была, пока ребенка не понесла. – Она делает несколько шагов из стороны в сторону и, не успокоившись, снова замирает перед Серласом. – Знаешь, что люди говорят о ведьмах? Те все силы свои отдают своему чаду, вот почему слабеют!
Каждое слово бьет Серласа наотмашь. Больно. До рези в глазах. Он ищет в своей прежней подруге ту силу и тот свет, которые его восхищали, а находит только клокочущую в горле обиду. Будто Мэйв чувствует себя обманутой.
– Несса не может быть ведьм… – Язык отказывается произносить порочащее жену слово, и Серлас запинается, обрывает себя. – Это не из-за нее.
– Не выгораживай! – звенит в темноте голос Мэйв. – И она ведьма, и дочь ее рожденная!
– Нет.
И снова эта мысль. На этот раз она вонзается ему в мозг гораздо сильнее и тверже. Убедительнее. Он обречет девочку на погибель, если скажет это.
– Мэйв, умоляю, – шепчет Серлас. – Сохрани все в тайне.
Он слаб и труслив, раз боится за женщину больше, чем за ее дитя. Клементина. Ее ведь не тронут, раз она ребенок, невинный младенец. Верно?
– Серлас, – вдруг охнув, склоняется к нему Мэйв. – Чей это ребенок?
Видит Бог, он гнал от себя и страх, и слабоволие, но он бессилен, когда речь заходит о Нессе.
– Это дочь колдуна, Мэйв.
* * *
К спящим Нессе и Клементине Серлас приходит измученным и пустым. С его волос стекает колодезная вода, успевшая остыть и стать почти ледяной, мокрая рубашка противно прилипла к телу. Нет, нельзя ему в таком виде сидеть в изголовье кровати только что родившей женщины.
Кинув на них обеих последний взгляд, Серлас идет к себе.
Если кто-то из них закричит, он услышит.
Только захочет ли прийти на помощь? Сомнений в нем теперь больше, чем было до этих пор, и нутро терзают вопросы, нет которым конца и края.
Мэйв вздохнула и покачала головой, когда услышала жестокую правду. А потом посмотрела на него так, словно в ней таилась мудрость тысячелетий.
– Ах, Серлас, – сказала она. – Разве ты не знаешь, что колдунов не существует?
14. В дороге
Из динамиков старенького отцовского «Форда» доносится хрипловатый голос Алекса Тернера
[27], и Клеменс стучит пяткой по колесу, отбивая ритм. Когда Теодор появляется в дверях антикварной лавки, она напевает уже третью по счету песню.
– А вы не слишком-то расторопны! – Клеменс вскидывает руку в приветствии. Ее глаза при этом скрыты огромными солнцезащитными очками. Теодор кивает ей, морща лоб.
Сегодняшний день, на редкость солнечный, начался для Клеменс с торопливых сборов и беготни по комнатам – она умудрилась пропустить все пять будильников, проспала и боялась, что опоздает. Только оказалось, что Теодор тоже не спешил.
– Едем? – хмуро спрашивает он, и по его голосу становится ясно, что предстоящая поездка не вызывает в нем того восторга, который трепещет в груди Клеменс. Возможно, правда, что он только старательно делает вид, что злится за навязанные ему условия.
Она усмехается и садится за руль.
– Я поведу туда, вы – обратно. – Того, как Теодор закатил глаза и воззвал ко всем известным ему богам, она уже не видит. – Ну же! – кричит она, склоняясь к рулю. – Садитесь! Нам надо успеть все за день!
Он устраивается рядом и снова морщится – теперь уже от воплей вокалиста, завывающего под гитарные аккорды. Сдержав растущее нетерпение, Клеменс убавляет звук.
– Не похоже, что вам двести сорок с чем-то лет, как вы говорите, – замечает она. – Ведете себя хуже ребенка.
Клеменс знает, что любое неловкое слово может спугнуть и без того хилый энтузиазм Теодора. Он выпрыгнет из машины в считаные секунды, если вдруг решит, что обойдется без музея Эшмола и ее едких комментариев. Но ради всего святого! Пусть прекратит строить из себя обиженное дитя.
