– Элиз!
– Мне некогда, Тео, я спешу!
Она исчезает за статуями античных героев. Атлас качает головой ей вслед и стоит, сраженный новыми знаниями о той, с кем знаком дольше, чем с Беном.
Удивительно. Он мог бы полжизни – не своей, а Паттерсона – потратить на поиски потомков ведьм с полотен прерафаэлитов, но так и не вытащить на свет правду, которая маячила прямо перед его носом.
В тишине музея, необычно безлюдного, Теодор слышит только, как громко стучит его сердце, разгоняя кровь по онемевшим рукам и ногам, и как неподалеку разговаривает с кем-то по телефону покинутая им мисс Карлайл.
– Я в порядке, почему ты спрашиваешь? – звучит ее сердитый, почти шепчущий голос. – Еще нет, я хочу сравнить их, когда… Хватит заикаться, Шон! Да в чем дело?
Голова постепенно пустеет. Остается только шум крови в ушах и шепот говорливой мисс, который кажется сейчас пустым потоком слов.
От судьбы не сбежать, Теодор Атлас. Быть тебе навечно привязанным к ведьмам, от них ждать и беды, и спасения.
Что ему делать теперь, когда ниточки, ведущие от картинных моделей, сплелись вдруг в единый узел по имени Элоиза Вебер? Каждая встреча с ней заканчивается для Теодора растревоженным ворохом воспоминаний, от которых становится плохо и на душе, и в сердце. Их история завершилась двадцать лет назад, а теперь вдруг должна обрести эпилог?
Теодор не любит эпилоги. Они – обещание сказочных финалов при плохом конце. Всем известно, что сказки врут.
– Мистер Атлас!
Громкий возглас мисс Карлайл разносится эхом. Вздохнув, смяв в кулаке желание закатить глаза, он идет в соседний зал и находит ее замершей напротив полотна Берн-Джонса. Цикл «Шиповник» – «Заколдованный лес».
– Откуда в вас такая любовь к Берн-Джонсу? – спрашивает Атлас, останавливаясь прямо за ее спиной. Клеменс вздрагивает.
– Взгляните!
Наплевав на приличия, она тянется рукой к полотну через заградительный шнур.
– Мисс?
Тонкий палец с ободком золотого кольца указывает на спящего рыцаря, одного из четырех, которых на своем пути к принцессе встречает принц. Рыцарь откинул голову на куст шиповника, прорастающего сквозь брошенные латы прежних защитников короля, он смугл и темноволос, об острые скулы можно, как говорят романтики, порезаться.
Теодор рассматривает его не дольше пяти секунд.
– И?..
– Разве этот человек никого вам не напоминает? – спрашивает она, округляя и без того большие глаза.
– Кого, например?
Клеменс сердито вздыхает и делает шаг назад, не сводя глаз с полотна. Затем глядит на Теодора, несколько раз моргает и всматривается в его лицо с таким вниманием, что ему становится не по себе.
– Это не вы… – шепчет она, не сводя с него пристального, пугающего уже взгляда. Теодор открывает рот, чтобы ответить остротой, но в последний момент решает дождаться пояснений.
Тишина становится невыносимой оттого, что нарушается лишь прерывистым дыханием Клеменс.
– Это все? – интересуется Теодор, все еще пребывая в недоумении. – Без авторских ремарок ваша реплика звучит странно. Хотелось бы более развернутого… ответа.
Клеменс мотает головой с таким видом, будто только что похоронила любимую зверушку.
– Поверить не могу, – тихо говорит она, снова вглядываясь в лицо стражника. – я же была почти на сто процентов уверена, а теперь…
Клеменс кусает губы, оглядывается на Теодора, вновь внимательно смотрит на полотно с четырьмя спящими стражниками и принцем в латных доспехах. Все они немного похожи друг на друга, а еще на персонажей других работ Берн-Джонса и Россетти, но Атлас замечает это только теперь. И отбрасывает совершенно лишнюю мысль в сторону.
Мисс Карлайл мечется между «Заколдованным лесом» и «Палатой советов».
– Поверить не могу, – повторяет она убитым голосом. – Какая же я глупая дура!
Сейчас она больше похожа на сумасшедшую, но Теодор молча наблюдает за ее суетой и ждет, когда она успокоится.
– Я же была уверена, я была так уверена… – бормочет Клеменс. Потом вдруг оборачивается и хватает замершего у «Шиповника» Теодора за рукав. – Подойдите-ка сюда!
Что за отвратительная привычка у нынешней молодежи – так бестактно цепляться за руки!
Она тянет Теодора к картинам Россетти. Останавливается, взгляд ее снова мечется между ним и фигурой Данте.
– И?..
Клеменс ловит ртом воздух, часто моргает, прикрывает на мгновение глаза.
– Это не вы, – повторяет она странную фразу, от которой отчетливо веет помешательством. – Не стражник, не Данте – даже не рыцарь Ламии, и прочь сомнения!
Она вдруг шагает к Теодору и оказывается так близко, что он видит на ее щеках трепещущие тени ресниц. Клеменс хмурится, кусает губу, осматривает каждый миллиметр его лица.
– Как же так… – начинает она, и он не выдерживает.
– Хватит!
Она слишком близко. Тяжело дышит, будто пробежала не одну милю, и глядит не моргая. От нее едва уловимо пахнет травами и лавандовым шампунем, волосы у корней золотятся светлым.
– Вы не в себе? – огрызается он. – Меня не было всего полчаса, а вы ведете себя, как…
Он не договаривает. Он злится и на нее – за внезапные прикосновения, на которые он разрешения не давал, и на себя – за нелепые сравнения.
Никакая она не Клеменс. Всего лишь девица с таким же именем и похожим разрезом глаз.
Подобных ей – миллионы.
– Если вы уже насмотрелись, – говорит он, – то нам пора в путь. Я хочу быть дома до заката.
Он покидает зал, не глядя по сторонам. Клеменс остается наедине со своими кумирами.
В неподвижном воздухе раздается звонок ее мобильного.
– Да, Шон, – еле слышно отвечает Клеменс. – Я ошиблась.
* * *
Обратная дорога по ощущениям Теодора занимает гораздо меньше времени. Клеменс устроилась на заднем сиденье и делает вид, что спит, хотя он то и дело замечает в зеркале заднего вида ее неподвижный взгляд.
Теодор предпочитает хранить молчание, да и она, хвала Морриган, рта не открывает. Но ее пристальное внимание начинает его нервировать.
– Если хотите задать вопрос, – вздыхает он, – то лучше задать его, а не пытаться просверлить дыру в моем затылке. От ваших взглядов у меня мигрень.
Вместо ответа она отворачивается и закрывает глаза.
Теперь Теодору кажется, что она обижена – на него ли, на себя, на свое странное поведение в музее или же из-за сотни других причин, которые вообще могут возникнуть в голове столь непостоянной особы. Разбираться в них у него нет ни малейшего желания.
