Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра.
Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает.
– Шон! – кричит Клеменс.
– Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора.
Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания.
Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью.
Почему болью?
Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов.
– Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!
Клеменс кричит, но слова почти неразличимы.
Боль охватывает грудную клетку и забирается в самое сердце. Ему нечем дышать, а в голове стонет на одной ноте женщина.
Единственная, кого хочется слышать. Единственная, кого слышать не хочется.
– Теодор!
Теодор опускает веки, отдаваясь темной ночи со всполохами искр огромного костра.
– Серлас!
IX. Отойди в сторону, иноземец
Жаркий воздух сушит глаза. Серлас устало вытирает со лба пот, но тот, похоже, испаряется, не успевая намочить рубаху. Косить траву в такую погоду – сущая пытка. Да и трава уже не трава.
Все иссохло, пожелтело и превратилось в седое покрывало. Река обмелела окончательно, океан отошел, отступил и оголил белые от соли глыбы. Теперь они острыми клыками скалятся в небо, нежно-голубое, без единого облачка. Иногда Серлас, проходя по берегу, смотрит вниз, в обрыв, видит жестокую улыбку океана, но не может послать ему ответную.
В городе неспокойно. Рыба мельчает, овощи сохнут и не доживают до урожая, зерновые гибнут на корню. Люди становятся злее: до Серласа то и дело доходят слухи о драках, жестоких побоях, о том, что сыновья мельника избили сына кузнеца, кузнец забил до полусмерти мельника, а жена одного повздорила с дочерью другого из-за мешка муки, и обе теперь не досчитываются пары зубов.
Серлас больше не ходит в город.
Он косит траву за домом, чтобы отнести к вечеру на берег океана и оставить там, не давая засухе возможности сжечь все дотла. На той неделе пожарища вспыхнули в роще неподалеку и в полях. Спалили два сарая с запасами, вызвали новые волнения, испугали детей и женщин.
Несса хмурилась больше обыкновенного, кивала его рассказу и долго смотрела в тлеющий в очаге огонь, прежде чем сказать:
– Дожди придут нескоро, Серлас. Мы должны быть готовы к испытаниям.
Он только фыркнул и ушел на задний двор – покормить исхудавшую козу и завести в стойло лошадь. Речи речами, а ждать обещанных испытаний ему нельзя: времени слишком мало, чтобы предаваться тяжелым думам.
Теперь на Серласе весь дом. Несса, рыжая, как закатное солнце в тумане, с ржавыми худыми косами, словно подернутыми мутной поволокой, почти не спит из-за Клементины. Девочка плачет ночами, не дает сомкнуть глаз ни матери, ни Серласу, и ему приходится украдкой сбегать из дома, чтобы пару часов подремать перед рассветом в хлеву. Днем жена баюкает дочь, а Серлас следит за хозяйством: кормит скотину, причесывает жухлую траву за домом, выметает сор за порог. Даже меняет веточки крапивы над дверьми и вереск у окон. Даже готовит на двоих.
Выходит у него из рук вон плохо. Усталость и тяжесть каждого прожитого дня подкрадываются и нападают на него незаметно, и он втайне восхищается умением женщин держать дом в чистоте и порядке. Теперь, когда все силы Несса тратит на свое дитя, дом стоит неприбранным, но никто не обращает на это внимания.
Никто к ним и не приходит.
С того злосчастного дня, когда Серлас невольно – нет, он не хотел, не желал девочке злой участи! – открыл Мэйв правду, она перестала даже оглядываться на него, если они вдруг сталкивались посреди площади. Она перестала ходить к ним еще раньше, но теперь, после нескольких недель тягостного молчания, Серласу чудится в этом что-то тревожное.
Суровая засуха губит поля. Суровое молчание подруги бередит старые раны.
Он возвращается с поля, где выкосил половину сухой травы, и сразу сталкивается с бледной Нессой: жена пьет микстуру Ибхи, ее последние запасы, и задумчиво смотрит в окно.
– Знаешь, Серлас, – вздыхает она, когда он шагает к ней и, боясь испачкать нежную кожу лица, целует в худую руку. – Знаешь, а ведь горе пришло в город.
Такие речи Несса заводит раз в день, и Серлас уже даже не удивляется и не спорит. Только кивает, загоняя в глубь пугливого строптивого сердца страх.
– Мэйв идет к нам, – продолжает Несса. Ее загадочный тон, краткие разговоры, печальные глаза – все это Серлас мучительно долго наблюдает и сейчас вдруг осознает, что ничто в ее словах и действиях больше не отзывается в нем тянущей болью. Будто ее болезненный вид и рыжие косы больше его не пугают.
Вот отчего ему становится все страшнее. Вот почему он отводит взгляд и не смотрит ей в лицо, если она говорит с ним.
Не оттого, что боится ее странных, порою жутких речей. Не оттого, что сказала ему Мэйв – ей он не верит, решил не верить.
Бледная, уставшая, печальная Несса теперь не страшит его, и даже если Серлас замечает влажные дорожки слез на ее щеках, они не сводят его с ума.
Наверное, сердце его черствеет и превращается в камень, так ведь?
За стеной, в маленькой душной комнате просыпается Клементина. Сначала Серлас слышит упрямое сопение, но тут же оно, набирая силу, выливается в детский плач. Вздохнув, Несса поднимается из-за стола и спешит к дочери.
– Сейчас, моя милая, – тихо говорит она. Серлас отходит в сторону и мимолетно успевает коснуться пальцами ее голой руки.
Он не замечает, но губы Нессы тут же изгибаются в улыбке.
Мэйв стучит в их дверь ближе к вечеру. Удивленный и обескураженный, Серлас отпирает ей: закатное солнце бьет ей в спину. Тревога настигает его мгновением позже.
– Мэйв, что стряслось? Почему ты плачешь?
Она стоит перед ним, утирая бегущие слезы рукавом ситцевого платья. Босоногая, как и всегда, с растрепанными волосами – они вьются по спине и спадают ниже по широкому подолу ее платья…
Лицо ее покраснело, она тяжело дышит, будто бежала к ним от самого города.
– Мама, – сипло шепчет Мэйв. – Мамы не стало утром, Серлас!
Она кидается ему на шею, а он даже не может поднять руки, чтобы обнять ее: внезапная горькая новость лишает его тело сил, а голову – мыслей. Серлас стоит, сраженный, не способный сказать ни слова. Мэйв плачет, заливая рукав его рубахи слезами.
