За ней, споткнувшись, падает под ноги толпе Серлас. Тонкая рубашка его порвана на одном плече и открывает синеющий след от тяжелого кулака Киерана. Спина его в грязи, хлопковые штаны из серых превратились в черные и тоже зияют прорехами. Он поднимается с колен и ступает босыми ногами по холодным камням базарной площади, и дергается от треска факелов в руках сына кузнеца, мельника и старика Джошуа.
– Ведьма, – раздается с обеих сторон живого коридора. Нессу, связанную по рукам, ведет впереди Дугал, и тень его огромной фигуры скачет по лицам зевак.
– Ведьма, – шепчутся женщины, их мужья вторят им эхом.
Серласа подталкивает перед собой кузнец Финниан.
– Будешь дергаться, – пробасил он еще в погребе, снимая с его запястий оковы, – и тебя убьют.
Если бы его смерть спасла любимую женщину, он бы с радостью принял ее.
– Она невиновна в смерти Ибхи, – слабым голосом повторяет Серлас – просит даже. Его никто не слышит, недовольный ропот горожан нарастает, как приближающийся гром. Только молний не видно, небо ясное и звездное, с полной луной, которая ярко освещает монету площади. В центре ее, точно напротив ратуши с одной стороны и дома судьи – с другой, уже поставили колесо со старой мельницы, истлевшее и почерневшее, изъеденное трутнями, настелили соломы, натаскали сухой травы.
– Забирайся, ведьма, – рычит Дугал. – Твое ложе готово.
– У нее есть имя! – из последних сил кричит Серлас. – У нее есть имя, и ты его знаешь, Конноли! Она спасала твою младшую сестру от простуды три десятка раз! Как можешь ты!..
Договорить ему не дает кулак Финниана: кузнец обрушивает его на спину Серласа с такой силой, что выбивает из него весь дух. Закашлявшись, Серлас падает на колени; ноги подгибаются и не держат, руки не слушаются.
– Несса!..
Она оборачивается к нему всего раз. Смотрит долго, пристально, и Серлас не видит в ее глазах ни страха, ни отчаяния – должно быть, он впитал их за двоих и теперь разрывается на части, видя, как босыми, перепачканными в земле ногами жена поднимается на шаткое колесо в ворохе хвороста. Как цепляется тонкая ночная сорочка за каждую веточку. Как все в ее облике излучает спокойную отрешенность.
Несса.
Слезы застилают ему глаза, отчаяние не дает подняться с колен и кинуться наперерез Дугалу, который уже подносит факел к вороху сухой травы.
– Ведьма! – увереннее кричат горожане. – Ведьма, гореть тебе в аду!
Нос обжигает алкогольными парами – так пахло в погребе паба, так пахнет от пьяниц в темном переулке Трали. От криков со всех сторон, от собственного вопля, что рвется из груди, Серлас почти теряет рассудок.
– Серлас, – тихо зовет Несса. Голос звучит как будто у него внутри, в нем самом. В темноте и тишине – и нет вокруг ни злых горожан, ни палящего жара костра, ни городской площади. Нет ничего, и Серласа тоже нет.
– Серлас, – настойчиво бьется в нем голос Нессы. – Ты должен пообещать мне. Дай мне слово.
Истерзанный муками рассудок больше не желает сопротивляться неизбежному. Серлас проваливается в темноту вместе с выдохом:
– Обещаю.
16. Слово бессмертного
Клеменс хватает только на одну сотую дюйма. Лезвие скальпеля касается кожи на секунду, не более, прежде чем она отнимает руку.
– Нет, я не могу, это слишком!
– Клеменс!
Она снова прикладывается к бутылке. Когда Клеменс брала ее из ящика письменного стола, разве виски в ней было всего наполовину? Теодор взглядом указывает ей на скальпель.
– А теперь вытащи нож из моего чертового тела, – говорит он. У него уже блестят и лоб, и скулы, и шея, и грудь, и весь он покрыт испариной и тяжело дышит, и то и дело – Клеменс заметила – впадает в короткое забытье.
– Пинцет, девчонка, – цедит Теодор сквозь зубы. Он точно стер их до десен, раз столько терпит и не издает ни стона. – И прекрати плакать.
Клеменс быстро-быстро кивает и хватает пинцет. Ладно, она справится, она сможет. Иначе этот безумный умрет у нее на руках.
Пальцы не слушаются, алкоголь не спешит избавлять ее разум от паники. Адреналин, должно быть, победил опьянение в неравной борьбе и только расшатал нервы.
Она склоняется над раной и медленно, затаив дыхание, погружает кончик скальпеля в распухший порез.
– Клеменс, прекрати плакать, – тихо просит Атлас. – Твои слезы как кислота.
– Прости, – шмыгая носом, извиняется она. – Я сейчас, я только легонько…
И тут Теодор вскрикивает, дергается так, что Клеменс от страха роняет пинцет.
– Господи! Прости, Теодор, я не хотела!..
Он коротко выдыхает – грудь вздымается и опускается в такт неровному дыханию – и закрывает глаза, напряженно морща лоб.
– Вытащи его, ради всех святых! И не упоминай уже Господа, он тебя все равно не слышит.
– Откуда тебе знать! – вскрикивает Клеменс. Ее голос становится выше и трепещет, как слабый огонек свечи на сквозняке. Она сердито сдувает со лба выбившиеся из хвоста волосы и снова хватается за упавший на пол пинцет. – Лежи смирно. Сейчас вытащу.
О том, что она определенно сделает еще больнее и хуже, Клеменс не думает. Старается не думать, хотя мысленно вопит так, что закладывает уши.
– Я знаю, что Господь глуховат к мольбам мелких людишек, – тихо и медленно произносит Теодор. Клеменс вздыхает и снова поднимает руку.
На этот раз он почти не двигается. Сдавленно стонет, когда Клеменс поддевает пинцетом лезвие ножа, ржавое и наверняка заразное до безумия, и резко выдыхает, как только она выдергивает его целиком.
– Готово! – восклицает она и победоносно глядит на Теодора, но ее тут же охватывает новая волна паники. Белый и безжизненный он закрывает глаза, как в замедленной съемке. – О, нет! Нет-нет-нет, Теодор!
В коробке Бена как по волшебству обнаруживаются бинты, спиртовой раствор, жгуты. Жгуты! Нужно было воспользоваться ими сразу! Глупая, глупая Клеменс!
Она до половины разматывает бинт и прикладывает скомканную рубашку Теодора к его боку. Двух рук явно не хватает.
Он вдруг выныривает из своего обморока, будто из-под воды. Глубоко вздыхает, так что излом ребер натягивает кожу под тупым углом, рвано выдыхает горячий воздух. И смотрит на Клеменс странными мутными глазами.
– Ты так похожа на мать, – шепчет он. – Так похожа… Такая живая, такая добрая… Я не спас ее, Клементина.
У него жар. Галлюцинации, обморочный бред. Клеменс старается сохранять спокойствие, но выходит с трудом.
– Не говори ерунды, – отрезает она решительно и твердо. – Моя мать в полном порядке и в данный момент уже пакует чемоданы.
– Зачем? – хмурится Теодор. Такого наивного лица она никогда у него не видела, и на миг это ее веселит.
