Клеменс кусает губы и морщится, делаясь похожей на маленького ребенка. Иногда в ее чертах проскальзывает облик Клементины – то взрослой девушки, то малышки лет пяти, то угловатого подростка. Теодор не может понять, каким образом эта девушка из настоящего раз за разом вызывает к жизни самые потайные его воспоминания.
– Когда ты проснешься, я буду почти в порядке, – утешает он. Сон накатывает все настойчивей, удерживать себя в сознании становится невыносимой мукой. – Даже рана затянется, даю слово.
– Ты не боишься давать обещания? – хриплым голосом спрашивает Клеменс. – Я бы боялась…
– Ты не ведьма, девочка, – через силу усмехается Теодор. – Тебе не страшно обещать такую мелочь.
Она с минуту размышляет над его словами. Теребит прядь волос, часто моргает. Теодор успевает провалиться в неглубокий сон и даже увидеть краешек сновидения – какой-то далекий теплый берег, Индии, должно быть, – когда Клеменс со вздохом поднимается на ноги.
– Я приму душ. И посплю недолго. А потом, когда ты проснешься тоже… – Она делает несколько неуверенных шагов к двери в коридор и оборачивается, ладонью прикрыв от солнца глаза. – Я расскажу тебе свою историю.
* * *
Пробуждение приходит неспешно. Сперва из тягучего сна выныривает уставший разум, потом все тело. Оно тут же отзывается болью, тупой и теплой. Правый бок, перебинтованный до корсетной утяжки, неприятно ломит.
Теодор открывает глаза. Он лежит на софе, куда перебрался после ухода Клеменс, но вокруг него не антикварный магазин. Вокруг – стены его спальни: в углу стоит стол и одинокое кресло, в котором валяется женская сумка. Он укутан в одеяло и переодет в пижаму. С удивлением приподнявшись, Теодор отмечает, что бинты больше не стягивают его грудь так сильно, как прежде. Они свежие и, судя по всему, заменены совсем недавно.
Теодор опускает ноги на теплый пол. Шевелит пальцами. Руки двигаются, ноги готовы его держать. Сердце стучит в груди. Кровь бежит по артериям и венам.
Его тело живет и здравствует.
Удостоверившись в этом, он встает. В изголовье кровати замечает заботливо оставленный кем-то халат и надевает его.
Ноги еще слабы, а бок все еще его беспокоит. Стараясь не потревожить заживающую рану, Теодор идет к двери, держась за стены, и заранее клянет винтовую лестницу, по которой ему придется спуститься.
Он преодолевает всего три ступени, когда слышит негромкий разговор. На веранде тихо переговаривается с кем-то Бен. Должно быть, вернулся раньше, увидел Теодора и поднял панику на полгорода. Хорошо, что Теодор спал и ничего не слышал.
Бену отвечает обеспокоенный женский голос.
Клеменс.
Последние ступени он преодолевает значительно легче. Проходит мимо кухни, в которой витает аромат кофе, и шагает на залитую приветливым солнцем веранду.
Бен замечает его сразу же. Облегченно вздыхает, улыбается, будто каждый день видит друга измученным и бледным от потери крови. Клеменс сидит к нему спиной, в ее волосах, воруя легкий запах духов, играет ветер.
Она оборачивается вслед за Беном: румяные щеки, сияющие глаза. Клеменс широко улыбается.
Сердце Теодора падает в желудок, а потом спешит дальше, вниз, в самые пятки. Не потому что вдруг отзывается на улыбку спасшей его девушки. Не оттого, что видит ее целой и невредимой. Не оттого, что Бен оказался сегодня здесь, а не на материке, и тоже ему улыбается.
За спиной Клеменс Теодор замечает стопку фотографий и отпечатанных копий картин. Данте, Уотерхаус, Берн-Джонс. Черно-белые фотографии эпохи Второй Мировой войны, цветные размытые снимки времен войны во Вьетнаме, копии фотографий из американских газет: суд над Лаки Лучано, открытие выставки в Нью-Йорке. Все они подписаны датами, но не теми, что нужно.
С каждого снимка, с каждой картины на Теодора смотрит его лицо, обведенное красным маркером в толпе других, ничего не значащих лиц.
Улыбка Клеменс тает, руки сами собой тянутся к запечатленным на бумаге мгновениям жизни Теодора.
– Думаю, – медленно говорит он, подбирая каждое слово, – вы должны объясниться, мисс Карлайл.
