Собака смотрит на солнце, что уже начинает растекаться по Холодной Горе, и произносит — я, говорит, когда выросту, обязательно отсюда уеду, да? спрашиваю, и куда? не знаю, говорит Собака, на юг, к морю, устроюсь на флот, просто я сейчас не могу родителей бросить, понимаешь, они уже старые, должен как-то за ними присматривать, но вот через пару лет — обязательно уеду, мне здесь не нравится — работы нет, бабок нет, цены высокие, вот подожду пару лет — и на юг. Ты ещё эти два года переживи, — говорю я, садясь на нагретую солнцем крышу.
21.30
Чапай советует тут и сидеть, тут нас никто не увидит, даже если охранник зайдёт в партком, сюда он подниматься точно не будет, пересидим ещё несколько часов, и спустимся, по темноте сюда тяжелее было бы дойти незамеченными, всё продумано, говорит Чапай, тряхнём сегодня жирных капиталистических свиней, чтобы не особенно зажирались, эксплуатируя и без того заёбаные пролетарские массы, и мы с ним соглашаемся — хорошо-хорошо, заёбаные так заёбаные, нам то чего, мы сидим и молчим, я говорю, интересно — где сейчас Карбюратор, может он уже давно дома, сидит и пересыпает из ладони в ладонь тёплый пепел своего отчима, а мы тут его ищем и не можем найти, да, тихо говорит Собака, показывая вокруг — тут его не найдёшь.
22.15
Начинается дождь, с утра было солнечно и тепло, воздух прогрелся, вот крыша нагрелась, я уже думал всё — нормальное лето началось, а тут снова дождь, несильный правда, так — каплет себе, орошает территорию, но всё равно неприятно, особенно если ты сидишь на крыше четырёхэтажного дома на вражеской заводской территории, оплетённой колючей проволокой, не очень весело выходит, я натягиваю на голову старую джинсовую куртку и пытаюсь уснуть, у кого-то часы хоть есть, спрашиваю напоследок, по звёздах сориентируемся, говорит Чапай, мудак, говорит в его адрес Собака, приваливается ко мне плечом, и мы пытаемся заснуть. Время от времени я слышу голоса товарняков с вокзала, даже объявления слышно, не с самого вокзала, а уже с запасных путей, какие-то их — объявления, типа для своих, они друг с другом, похоже, только через матюгальник общаются, у них другое понимание пространства и расстояния, я то углубляюсь в свой сон, то выхожу из него, будто из тени на солнце, проваливаюсь туда, как в тёплый чёрный снег, чёрный-чёрный, но от этого всё равно тёплый, я думаю, что, интересно, сейчас делает Юрик, о чём он думает в своём дворце, у него на распятии Иисус был позолоченный, а крестовина — зелёная. Прикольно, думаю я, может, у всех цыган Иисус — позолоченный, может, это какая-то другая вера, вера в то, что Иисус на самом деле позолоченный, у них бы тогда всё должно было быть иначе, и эти, как их там, пророки должны были предвидеть пришествие в мир такого вот мальчика — в целом нормального восточного мальчика, который физиологически, или там анатомически, ничем не отличался бы от своих одноклассников, кроме того что позолоченный, то есть не металлический, не железный и не покрашенный, а вот просто — позолоченный, у него кожа должна была бы иметь какую-то другую атомную или клеточную структуру, там бы что-то должно было быть с содержанием солей или кальция в коже, какие-то такие химические штуки, нужно будет спросить Чапая, он разбирается в химии, можно ли генным способом вывести позолоченную кожу, и во сколько это может обойтись государственному бюджету.
23.05
Иисус не может быть позолоченным — говорит мне Иисус. Почему не может? удивляюсь я. Это невозможно, произносит он, это не в тему. Почему же тогда цыгане думают, что ты позолоченный? Цыгане, произносит он, знают что я не позолоченный, просто они скрывают это от всех остальных. Для чего? не понимаю я. Для того чтобы дистанцироваться от остальных, цыгане, — говорит Иисус, — корпоративны, им не не требуется восприятие их веры другими, понимаешь? Они специально создали позолоченный образ Иисуса, чтобы все думали, что цыгане считают, что Иисус позолоченный. На самом деле они лучше других знают, что я не позолоченный. Потому им легче, чем вам всем, понимаешь? Понимаю, говорю я, понимаю. Но всё-таки — почему ты не позолоченный?
Но Иисус не отвечает. Я лишь вижу перед собой беременную Марию и под её кожей, в её животе, легко переворачивается маленький, ещё не рождённый, Иисус, и что-то мне рассказывает, а теперь вот замолчал, похоже я его разочаровал, поэтому он просто шалит под кожей своей богородицы, переворачивается там, как космонавт в состоянии невесомости, касаясь губами, и спиной и другими частями скафандра тонких податливых стенок, которые его окружают, плавает себе по материнской утробе, время от времени подплывая к поверхности и толкая её изнутри, тогда его ножка или его головка, или антенны выгибают тело Марии, и из-под её грудей, или из-под её живота, будто из резинового шарика, выпирает Иисус, который, в отличие от меня, знает, что на в действительности никакого тела не существует — ни моего, ни Марииного, ни его собственного, и что вся эта кожа натянута цыганами на хрупкие и болезненные тела наших любовей и наших печалей просто для того, чтобы никто не знал, что на самом деле нас никто и ни в чём не ограничивает, и что можно плыть куда хочешь — нет никаких стенок, нет никаких преград, нет ничего, что могло бы тебя остановить; и когда он в очередной раз деформирует её кожу, как раз под горлом, Мария весело смеётся, сверкая острыми зубами, и я вижу, как её нёбо освещается откуда-то снизу мягким золотистым блеском, и это золотистое сияние перемешивается с густым молоком в её лёгких, тогда блеск темнеет и переливается, и глаза у неё — зелёные-зелёные.
19.06.93 (суббота)
02.15
— Слушай, — или пошли уже ломать дверь, или повалили домой. Я уже весь мокрый. Собака вон, похоже, вообще умер.
Чапай подходит к Собаке и брезгливо трогает его своим кедом.
— Ничего он не умер, — произносит. — Просто спит крепко.
Дождь и дальше сыплется, хорошо, говорит Чапай, наверное уже пора, это ты как, говорю, по звёздам сориентировался? по каким звёздам, обижается Чапай, я просто слышал, как охранник заходил, минут 15 назад, поэтому можем идти — мы будим Собаку, тот сначала не понимает, где он и кто мы такие, но постепенно приходит в себя и мы спускаемся вниз.
02.25
Партком на втором. Мы стоим возле дверей, значит, так, объясняет Чапай, ты — показывает на меня — иди вниз к дверям, ты — показывает Собаке — будешь мне помогать, сейчас я найду что-то тяжелое и мы ним стукнем по дверям, да ладно, говорит Собака и с размаху высаживает дверь ногой, — будем тут ебаться ещё полчаса, я довольно улыбаюсь, я бы сам, — говорит Чапай, — выбил, но у меня же кеды, да, добавляю я, и триппер. Мы быстро перерываем всё в комнате — два шкафа с бумагами, в одной надпитая бутылка коньяка, Собака сразу засовывает её в карман штанов, стол с двумя тумбочками, начиненный разным канцелярским говном, как гамбургер холестерином, шарим по подоконникам, смотрим на столе, ищем какой-то тайник или хотя бы небольшой сейф, что угодно, и вдруг в углу видим то, что искали — коробку из-под ксероксной бумаги, заклеенную и запечатанную сверху. Лунный свет пробивается сквозь жалюзи на окнах и хищно вспыхивает на свежем сургуче. Оно, — произносит Чапай. Я пробую поднять коробку, в принципе она не слишком тяжелая, может быть. Что, говорю, берём? Конечно, берём, произносит Чапай, берём, давай, тащи её ко мне, там посмотрим. Может ещё поищем? предлагает Собака, похоже, что-то чувствуя, всё-всё, — нервничает Чапай, хватит, валим отсюда. И мы выходим из комнаты, осторожно спускаемся вниз, Чапай что-то мудрит с замком, наконец мы оказываемся на улице, Чапай закрывает за нами, и мы возвращаемся домой — впереди я с коробкой, за мной Собака и в конце Чапай, шлёпая кедами по лужах.
