– Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это все одно. Или делай дело, или сматывай.
– Сматывай? – сказал Сид. – Хотел бы я видеть, кто от них смотался.
Лен сплюнул.
– В общем, – сказал Сид, – чего его, тащить?
– Все лучше, чем так, – сказал Лен. – Они, медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут он и гуляет.
– Ладно, – не без иронии заметил Сид. – Приспичило – веди его сюда.
– А мы его усыпим…
– Свой обед не дам, – сказал Сид.
– Да уж, от тебя жди, – сказал Лен, вынимая промасленный сверток. – Скажи спасибо, что я капать не люблю.
– Прям, не любишь! – сказал Сид. – Все знаем.
Тем временем Лен извлек из свертка толстый бутерброд и полил его чем-то из скляночки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг, придерживая дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдов за шесть от машины. Лен изловчился и швырнул ему бутерброд.
Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лен и Сид завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.
– Надорвал я чего-то… – сказал Сид, держась за левый бок.
– Трам-та-ра-рам, – сказал Лен, отирая пот, заливающий ему глаза. – Поехали.
Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом выговаривая «ох ты, господи» через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и они удалились.
4
Теперь, когда Марк не спал, время его делилось между незнакомцем и уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по детскому своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк чувствовал, что хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю атмосферу, но, к несчастью, о смехе не могло быть и речи. В том и заключался ужас, что мелкие пакости, способные позабавить лишь глупого ребенка, приходилось делать с научной серьезностью, под надзором Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно было время от времени влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, потом спускаться. Но то ли под влиянием всего остального, то ли еще почему, упражнение это казалось самым непотребным. А образ «нормального» укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое идея; он думал, что это – мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед ним сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушить, но о которую можно опереться.
Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда Марк объяснил, что табачку у него нет, он шесть раз кряду высыпал на колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк сказал, что «они» не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные и лучше всего не вступать с ними в общение.
– Ну!.. – отвечал незнакомец. – Э?..
И, не прикладывая пальца к губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: «Чтоб я, да им?.. Не-е! Это уж спасибо… мы-то с вами… а?» И взгляд его говорил о таком тайном единении, что у Марка теплело на сердце.
Решив наконец, что тема исчерпана, Марк начал было:
– Значит, нам надо…
Но незнакомец снова принялся за свою пантомиму, повторяя то «э?» то «э!».
– Конечно, – сказал Марк, – мы с вами в опасности. Поэтому…
– Э!.. – сказал незнакомец. – Иностранцы?
– Нет, нет, – сказал Марк. – Они англичане. Они думают, что вы иностранец. Поэтому они…
– Ну! – прервал его незнакомец. – Я и говорю. Иностранцы. Уж я-то их знаю! Чтоб я им… да мы с вами… э!
– Я все думаю, что бы нам предпринять, – сказал Марк.
– Ну, – одобрил незнакомец.
– И вот… – начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:
– То-то и оно!
– Простите? – спросил Марк.
– А! – сказал незнакомец и выразительно похлопал себя по животу.
– Что вы имеете в виду? – спросил Марк.
Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно отсчитал первый довод в философском споре.
– Сырку пожарим, – сказал он.
– Я сказал «предпринять» в смысле побега, – несколько удивился Марк.
– Ну, – сказал незнакомец. – Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не болел. Э? Сколько жил, не болел.
– Это поразительно, – признал Марк. – Вероятно, ему был полезен свежий воздух.
– А почему? – спросил незнакомец, с удовольствием выговаривая такую связную фразу. – Э?
Марк хотел ответить, но его собеседник дал понять, что вопрос риторический.
– А потому, – торжественно произнес он, – что жарил сыр. Воду гонит из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески пытался понять, как его собеседник попал в Бэлбери, но это было нелегко. Почетный гость говорил преимущественно о себе, но речь его явно состояла из каких-то ответов неизвестно на что. Даже когда она становилась яснее, Марк не мог разобраться в аллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме истории Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а любой вопрос вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и обильных возлияний Марк добился лишь возгласов: «Ну! Он уж, я тебе скажу!..», «Сам понимаешь!..», «Да, таких поискать!..». Произносил это бродяга с умилением и восторгом, словно кража его собственных брюк восхищала его.
Вообще, восторг был основной его эмоцией. Он ни разу не высказал нравственного суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое или просто непонятное, но он никогда не обижался и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере удивительно.
Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не понимал, но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет табачку, и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть и пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло, он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник, перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит другой, но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял, что здесь, где не осталось места тщеславию и надежды было не больше, чем на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
