Рэнсом понимал, откуда такая жара. В тщетной попытке выжить Уэстон рискнул провести корабль ближе к Солнцу – там, где еще никогда не бывала жизнь. Наверное, это было оправдано: им ни за что не догнать ускользающую Землю по ее собственной орбите. Надо перехватить ее – срезать путь. Безумие? Впрочем, голову Рэнсома занимала лишь бесконечная жажда. Он думал о воде, потом о своем желании пить, потом о жажде и снова о воде… А столбик термометра неуклонно рос. Стены корабля раскалились. Было ясно: грядет перелом. Если в ближайшие пару часов не станет легче, они умрут.
Жара отступила. Уэстон верно рассчитал самую высокую температуру, которую способен вынести человеческий организм. Только вышли из этого испытания путники совсем другими людьми. Прежде Уэстон почти не спал; даже уходя из рубки ради короткого отдыха, он раскладывал карты и принимался торопливо строчить какие-то цифры. Было видно, что он борется с отчаянием, вновь и вновь с ужасом утопая в расчетах. А теперь на записи он даже не глядел и свои часы в рубке отсиживал с крайне рассеянным видом. Дивайн – тот и вовсе двигался как сомнамбула. Рэнсом же все чаще уходил на темную сторону, стараясь ни о чем не думать. Пусть первая опасность миновала, никто не питал иллюзий и не верил в благоприятный исход путешествия. В полном молчании прошло уже пятьдесят дней, и воздух внутри стальной скорлупы портился с каждым часом.
Уэстон переменился настолько, что дозволил Рэнсому взять на себя управление кораблем. Одними лишь жестами, прошептав разве что пару слов, он показал необходимые в полете действия. Похоже, они поймали нечто вроде попутного космического ветра… правда, в срок все равно не поспевали. За пару уроков Рэнсом научился держать курс на звезду в центре смотрового окошка (на всякий случай не убирал левой руки с кнопки звонка в каюту Уэстона).
Звездой этой была отнюдь не Земля. Уэстон поменял курс на пятьдесят восьмой день. На шестидесятый стало понятно, что впереди планета. На шестьдесят шестой она приобрела вполне отчетливые очертания, как через бинокль. На семидесятый диск впереди уже не походил ни на что виденное прежде: для планеты он был слишком маленьким, для Луны чересчур крупным. Теперь, когда Рэнсом управлял кораблем, его философский настрой пропал, зато пробудилась дикая жажда жизни, смешавшаяся с тоской по свежему воздуху и запаху почвы, томлением по траве, мясу, пиву, чаю и человеческом голосу. Сперва на дежурстве труднее всего удавалось бороться со сном; теперь, когда воздух стал совсем плохим, лихорадочное возбуждение все равно не дало бы уснуть. Зачастую после вахты правая рука коченела и не слушалась: Рэнсом часами давил на пульт управления, словно толкая корабль вперед.
Оставалось двадцать дней. Девятнадцать, восемнадцать – и на белом земном диске, который стал размером с шестипенсовик, можно было разобрать очертания Австралии и юго-западного краешка Азии. Проходил час за часом, и хотя континенты медленно ползли вслед за оборотом планеты, Земля не становилась ближе. «Ну же! Быстрее!» – бормотал Рэнсом. Осталось десять дней – и Земля стала как Луна, такая яркая, что на нее нельзя было смотреть без рези в глазах. Воздух почти закончился, однако Рэнсом и Дивайн, сменяя друг друга в рубке, отваживались на шепот:
– Мы справимся, – говорили они. – Все получится.
На восемьдесят седьмой день, когда Рэнсом заступил на дежурство, он сразу заметил, что Земля выглядит иначе. К концу смены он убедился: прежде идеальный круг теперь с одного бока смялся, планета стала похожей на грушу. Пришедший ему на смену Уэстон бросил в окно один лишь взгляд и яростно зазвонил, вызывая Дивайна. Он оттеснил Рэнсома в сторону, сел в кресло пилота и, весь белый от ужаса, принялся тыкать кнопки. Однако когда Дивайн зашел в рубку, лишь беспомощно пожал плечами. Потом закрыл лицо руками и уронил голову на пульт управления.
Рэнсом и Дивайн, переглянувшись, подняли Уэстона с кресла – тот рыдал как ребенок, – и его место занял Дивайн. Рэнсом наконец понял, что случилось с Землей. Вмятина сбоку, которая становилась все больше, на деле была другим диском почти таких же размеров. То оказалась Луна – она повисла между ними и Землей, на двести сорок тысяч миль ближе нужной точки. Рэнсом не знал, чем это грозит кораблю. А вот Дивайн, кажется, понимал больше – и пришел в бурный восторг. Он побелел пуще Уэстона, однако глаза у него засверкали от возбуждения; он припал к пульту управления, как зверь в прыжке, и принялся тихонько насвистывать сквозь зубы.
Рэнсом понял, что тот делает, лишь пару часов спустя. Луна стала больше Земли, но оба диска отчего-то уменьшались в размерах. Дивайн, лихорадочно щелкая тумблерами, гнал корабль прочь – и не только потому, что Луна преграждала им путь, не пуская к Земле. Видимо, приближаться к ней было опасно – может, из-за гравитации, – поэтому Дивайн повернул в космос. Раз нельзя войти в гавань, придется идти в открытое море. Рэнсом посмотрел на хронометр. Утро восемьдесят восьмого дня. Им оставалось всего двое суток, а они летели в другую сторону.
– Значит, все? – прошептал он.
– Может, и так, – не оглядываясь, бросил Дивайн.
Уэстон вскоре пришел в себя, вернулся в рубку и встал рядом с Дивайном. Рэнсому здесь делать было больше нечего. Он не сомневался, что им конец. С этой мыслью ушел и страх неизвестности. Рано или поздно смерть все равно за ним пришла бы – сейчас или через тридцать лет… Надо встретить ее подготовленным. Рэнсом вышел из рубки и расположился в одной из кают на светлой стороне. Спать он не собирался, однако, наверное, сказалась нехватка кислорода, потому что он заснул.
И очнулся в полной темноте от громкого непонятного шума. Причем отчего-то знакомого – вроде бы Рэнсом уже слышал его давным-давно, в прошлой жизни. По крыше что-то мерно барабанило.
Сердце вдруг подпрыгнуло.
– Господи, – всхлипнул Рэнсом. – Господи! Это же дождь!
Он на Земле. Воздух был затхлым и вонючим, но дышалось легко. Очевидно, Рэнсом еще на корабле. Уэстон и Дивайн, само собой, испугались рассеивания и сбежали сразу после приземления, бросив его на произвол судьбы. Нашарить выход в полном мраке, под тяжестью земной гравитации оказалось непросто. Однако Рэнсом справился. Он нащупал люк, соскользнул по круглому боку, шлепнулся в грязь, благословляя ее запах, и наконец, шатаясь с непривычки под собственным весом, кое-как поднялся на ноги. Он стоял в ночи под проливным дождем, каждой порой тела впитывая влагу, жадно втягивая в себя запах поля – того клочка родной планеты, где растет трава, бродят коровы, стоит ограда с калиткой…
Прошло полчаса – и яркая вспышка позади с сильным порывом ветра указали, что корабля больше нет. Рэнсому было все равно. Он разглядел впереди тусклые огоньки и двинулся в ту сторону. Ему удалось найти тропинку, которая вывела на дорогу, а та – в селение. Дверь дома была распахнута. Изнутри неслись голоса, говорившие на английском, и знакомые запахи. Рэнсом вошел и, не замечая изумленных взглядов, подошел к барной стойке.
– Пинту светлого, пожалуйста, – сказал он.
Глава XXII
Руководствуйся я лишь литературными соображениями, здесь мою историю можно было бы завершить, однако настала пора сорвать покров тайны и раскрыть читателю истинную цель этой книги. Заодно он узнает, как сей текст вообще появился на свет.
